Артист Коньков прошел служебным ходом. Его талант, не признанный народом, готов был волновать и удивлять, И он, со всею щедростью таланта, уже вживался в образ оккупанта, чей текст на протяжении двух актов был сух, но органичен: «Расстрелять!»
Аншлагом и не пахло в «Русской драме», а пахло штукатуркой и коврами. Но был Коньков и честен, и не стар. Главреж не на Конькова делал ставку, но был репертуар подобен танку, и меж других заклепок и шурупов Коньков, как винт, входил в репертуар.
…Коньков сидел в холодной грим-уборной и клал на щеки тон рукой проворной, когда вбежал растерянный помреж и сообщил, что Жорку Папазяна разбил инсульт. Кто будет партизана играть пред школьным зрителем сегодня? Ведь никого не сыщешь — ну хоть режь!
Надежда коллектива — на Конькова. Он — оккупант? Ну, что же тут такого? Успеет: паклю в зубы и –– хорош! Всем трудно! Что он, из другого теста? А роль — мечта. К тому же мало текста. Весь текст на протяжении двух актов — Отличная реприза — «Хрен возьмешь!»
Коньков, игравший Гамлета на курсе, не стал кричать о честности и вкусе, а будучи своим в своем цеху, пошел в кулисы: встать там — «зарядиться» на выход, заодно и убедиться, что около эсэсовской шинели приткнули партизанскую доху.
…И грянул бой… Уж зрители мужались. События к финалу приближались. И падал в снег расстрелянный герой. Но, как ни жал Коньков, един в двух лицах: был тощ — в перчатках, плотен — в рукавицах, а зрители с растущим подозреньем следили за двойной его игрой.
Зал осознал — привычка подсказала,— что немец — свой. Нет, не обманешь зала! А то, что сам себя он расстрелял, есть трюк геройский, Штирлицу на зависть. Нет, «хрен возьмешь!» — у зала есть глаза ведь! И вместо слез, скупых, но плодотворных, неплодотворно улыбался зал…
…Коньков смыл грим. Он вышел из театра, гадая, что за роль сыграет завтра. Еще гремели выстрелы в ушах — опять помреж переборщил с расстрелом. Но жив Коньков! Душою жив и телом!.. Что до таланта, то таланта жалко… Коньков вздохнул и чуть прибавил шаг.