Во дворце толедском трубы Зазывают всех у входа, Собираются на диспут Толпы пестрые народа.
То не рыцарская схватка, Где блестит оружье часто, Здесь копьем послужит слово Заостренное схоласта.
Не сойдутся в этой битве Молодые паладины, Здесь противниками будут Капуцины и раввины.
Капюшоны и ермолки Лихо носят забияки. Вместо рыцарской одежды — Власяницы, лапсердаки.
Бог ли это настоящий? Бог единый, грозный, старый, Чей на диспуте защитник Реб Иуда из Наварры?
Или бог другой — трехликий, Милосердный, христианский, Чей защитник брат Иосиф, Настоятель францисканский?
Мощной цепью доказательств, Силой многих аргументов И цитатами — конечно, Из бесспорных документов —
Каждый из героев хочет Всех врагов обезоружить, Доведеньем ad absurdum1 Сущность бога обнаружить.
Решено, что тот, который Будет в споре побежденным, Тот религию другую Должен счесть своим законом.
Иль крещение приемлют Иудеи в назиданье, — Иль, напротив, францисканцев Ожидает обрезанье.
Каждый вождь пришел со свитой! С ним одиннадцать — готовых Разделить судьбу в победе Иль в лишениях суровых.
Убежденные в успехе И в своем священном деле, Францисканцы для евреев Приготовили купели,
Держат дымные кадила И в воде кропила мочат… Их враги ножи готовят, О точильный камень точат.
Обе стороны на месте: Переполненная зала Оживленно суетится В ожидании сигнала.
Под навесом золоченым Короля сверкает ложа. Там король и королева, Что на девочку похожа.
Носик вздернут по-французски, Все движения невинны, И лукавы и смеются Уст волшебные рубины.
Будь же ты хранима богом, О цветок благословенный… Пересажена, бедняжка, С берегов веселой Сены
В край суровый этикета, Где ты сделалась испанкой, Бланш Бурбон звалась ты дома, Здесь зовешься доньей Бланкой.
Короля же имя — Педро, С прибавлением — Жестокий. Но сегодня, как на счастье, Спят в душе его пороки;
Он любезен и приятен В эти редкие моменты, Даже маврам и евреям Рассыпает комплименты.
Господам без крайней плоти Он доверился всецело; И войска им предоставил, И финансовое дело.
Вот вовсю гремят литавры, Трубы громко возвещают, Что духовный поединок Два атлета начинают.
Францисканец гнев священный Здесь обрушивает первый — То звучит трубою голос, То елеем мажет нервы.
Именем отца, и сына, И святого духа — чинно Заклинает францисканец «Семя Якова» — раввина,
Ибо часто так бывает, Что, немало бед содеяв, Черти прячутся охотно В теле хитрых иудеев.
Чтоб изгнать такого черта, Поступает он сурово: Применяет заклинанья И науку богослова.
Про единого в трех ликах Он рассказывает много, — Как три светлых ипостаси Одного являют бога:
Это тайна, но открыта Лишь тому она, который За предел рассудка может Обращать блаженно взоры.
Говорит он о рожденье Вифлеемского дитяти, Говорит он о Марии И о девственном зачатье,
Как потом лежал младенец В яслях, словно в колыбели, Как бычок с коровкой тут же У господних яслей млели;
Как от Иродовой казни Иисус бежал в Египет, Как позднее горький кубок Крестной смерти был им выпит;
Как при Понтии Пилате Подписали осужденье — Под влияньем фарисеев И евреев, без сомненья.
Говорит монах про бога, Что немедля гроб оставил И на третий день блаженно Путь свой на небо направил.
Но когда настанет время, Он на землю возвратится, — И никто, никто из смертных От суда не уклонится.
«О, дрожите, иудеи!.. — Говорит монах. — Поверьте, Нет прощенья вам, кто гнал Бога к месту крестной смерти.
Вы убийцы, иудеи, О народ — жестокий мститель! Тот, кто вами был замучен, К нам явился как Спаситель.
Весь твой род еврейский — плевел, И в тебе ютятся бесы. А твои тела — обитель, Где свершают черти мессы.
Так сказал Фома Аквинский, Он недаром «бык ученья», Как зовут его за то, что Он лампада просвещенья.
О евреи, вы — гиены, Кровожадные волчицы, Разрываете могилу, Чтобы трупом насладиться.
О евреи — павианы И сычи ночного мира, Вы страшнее носорогов, Вы — подобие вампира.
Вы мышей летучих стая, Вы вороны и химеры, Филины и василиски, Тварь ночная, изуверы.
Вы гадюки и медянки, Жабы, крысы, совы, змеи! И суровый гнев господень Покарает вас, злодеи!
Но, быть может, вы — решите Обрести спасенье ныне И от злобной синагоги Обратите взор к святыне,
Где собор любви обильной И отеческих объятий, Вы убийцы, иудеи, О народ — жестокий мститель! Тот, кто вами был замучен, К нам явился как Спаситель.
Весь твой род еврейский — плевел, И в тебе ютятся бесы. А твои тела — обитель, Где свершают черти мессы.
Так сказал Фома Аквинский, Он недаром «бык ученья», Как зовут его за то, что Он лампада просвещенья.
О евреи, вы — гиены, Кровожадные волчицы, Разрываете могилу, Чтобы трупом насладиться.
О евреи — павианы И сычи ночного мира, Вы страшнее носорогов, Вы — подобие вампира.
Вы мышей летучих стая, Вы вороны и химеры, Филины и василиски, Тварь ночная, изуверы.
Вы гадюки и медянки, Жабы, крысы, совы, змеи! И суровый гнев господень Покарает вас, злодеи!
Но, быть может, вы — решите Обрести спасенье ныне И от злобной синагоги Обратите взор к святыне,
Где собор любви обильной И отеческих объятий, Где святые благовонный Льют источник благодати;
Сбросьте ветхого Адама, Отрешась от злобы старой, И с сердец сотрите плесень, Что грозит небесной карой.
Вы внемлите гласу бога, Не к себе ль зовет он разве? На груди Христа забудьте О своей греховной язве.
Наш Христос — любви обитель, Он подобие барашка, — Чтоб грехи простились наши, На кресте страдал он тяжко.
Наш Христос — любви обитель, Иисусом он зовется, И его святая кротость Нам всегда передается.
Потому мы тоже кротки, Добродушны и спокойны, По примеру Иисуса — Ненавидим даже войны.
Попадем за то на небо, Чистых ангелов белее, Будем там бродить блаженно И в руках держать лилеи;
Вместо грубой власяницы В разноцветные наряды Из парчи, муслина, шелка Облачиться будем рады;
Вместо плеши — будут кудри Золотые лихо виться, Девы райские их будут Заплетать и веселиться;
Там найдутся и бокалы В увеличенном объеме, А не маленькие рюмки, Что мы видим в каждом доме.
Но зато гораздо меньше Будут там красавиц губки — Райских женщин, что витают, Как небесные голубки.
Будем радостно смеяться, Будем пить вино, целуя, Проводить так будем вечность, Славя бога: «Аллилуйя!»
Кончил он. И вот монахи, Все сомнения рассеяв, Тащат весело купели Для крещенья иудеев.
Но, полны водобоязни, Не хотят евреи кары, — Для ответной вышел речи Реб Иуда из Наварры:
«Чтоб в моей душе бесплодной Возрастить Христову розу, Ты свалил, как удобренье, Кучу брани и навозу.
Каждый следует методе, Им изученной где-либо… Я бранить тебя не буду, Я скажу тебе спасибо.
«Триединое ученье» — Это наше вам наследство: Мы ведь правило тройное Изучаем с малолетства.
Что в едином боге трое, Только три слились персоны, — Очень скромно, потому что Их у древних — легионы.
Незнаком мне ваш Христос, Я нигде с ним не был вместе, Также девственную матерь Знать не знаю я, по чести.
Жаль мне, что веков двенадцать Иисуса треплют имя, Что случилось с ним несчастье Некогда в Иерусалиме.
Но евреи ли казнили — Доказать трудненько стало, Ибо corpus’a delicti2 Уж на третий день не стало.
Что родня он с нашим богом — Это плод досужих сплетен, — Потому что мне известно: Наш — решительно бездетен.
Наш не умер жалкой смертью Угнетенного ягненка, Он у нас не филантропик, Не подобие ребенка.
Богу нашему неведом Путь прощенья и смиренья, Ибо он громовый бог, Бог суровый отомщенья.
Громы божеского гнева Поражают неизменно, За грехи отцов карают До десятого колена.
Бог наш — это бог живущий, И притом не быстротечно, А в широких сводах неба Пребывает он извечно.
Бог наш — бог здоровый также, А не миф какой-то шаткий, Словно тени у Коцита Или тонкие облатки.
Бог силен. В руках он держит Солнце, месяц, неба своды; Только двинет он бровями — Троны гибнут, мрут народы.
С силой бога не сравнится, — Как поет Давид, — земное; Для него — лишь прах ничтожный Вся земля, не что иное.
Любит музыку наш бог, Также пением доволен, Но, как хрюканье, ему Звон противен колоколен.
В море есть Левиафан — Так зовется рыба бога, — Каждый день играет с ней Наш великий бог немного.
Только в день девятый аба, День разрушенного храма, Не играет бог наш с рыбой, А молчит весь день упрямо.
Целых сто локтей длина Этого Левиафана, Толще дуба плавники, Хвост его — что кедр Ливана.
Мясо рыбы деликатно И нежнее черепахи. В Судный день к столу попросит Бог наш всех, кто жил во страхе.
Обращенные, святые, Также праведные люди С удовольствием увидят Рыбу божию на блюде —
В белом соусе пикантном, Также в винном, полном лука, Приготовленную пряно, — Ну совсем как с перцем щука.
В остром соусе, под луком, Редька светит, как улыбка… Я ручаюсь, брат Иосиф, Что тебе по вкусу рыбка.
А изюмная подливка, Брат Иосиф, ведь не шутка, То небесная услада Для здорового желудка.
Бог недурно варит, — верь, Я обманывать не стану. Откажись от веры предков, Приобщись к Левиафану».
Так раввин приятно, сладко Говорит, смакуя слово, И евреи, взвыв от счастья, За ножи схватились снова,
Чтобы с вражескою плотью Здесь покончить поскорее: В небывалом поединке — Это нужные трофеи.
Но, держась за веру предков И за плоть, конечно, тоже, Не хотят никак монахи Потерять кусочек кожи.
За раввином — францисканец Вновь завел язык трескучий: Слово каждое — не слово, А ночной сосуд пахучий.
Отвечает реб Иуда, Весь трясясь от оскорбленья, Но, хотя пылает сердце, Он хранит еще терпенье.
Он ссылается на «Мишну», Комментарии, трактаты, Также он из «Таусфес-Ионтоф» Позаимствовал цитаты.
Но что слышит бедный рабби От монаха-святотатца?! Тот сказал, что «Таусфес-Ионтоф» Может к черту убираться!»
«Все вы слышите, о боже!» — И, не выдержавши тона, Потеряв терпенье, рабби Восклицает возмущенно:
«Таусфес-Ионтоф» не годится? Из себя совсем я выйду! Отомсти ж ему, господь мой, Покарай же за обиду!
Ибо «Таусфес-Ионтоф», боже, — Это ты… И святотатца Накажи своей рукою, Чтобы богом оказаться!
Пусть разверзнется под ним Бездна, в глуби пламенея, Как ты, боже, сокрушил Богохульного Корея.
Грянь своим отборным громом, Защити ты нашу веру, — Для Содома и Гоморры Ты ж нашел смолу и серу!
Покарай же капуцина, — Фараона ведь пришиб ты, Что за нами гнался, мы же Удирали из Египта.
Ведь стотысячное войско За царем шло из Мицраим В латах, с острыми мечами В ужасающих ядаим.
Ты, господь, тогда простер Длань свою, и войско вскоре С фараоном утонуло, Как котята, в Красном море.
Порази же капуцинов, Покажи им в назиданье, Что святого гнева громы — Не пустое грохотанье.
И победную хвалу Воспою тебе сначала. Буду я, как Мириам, Танцевать и бить в кимвалы».
Тут монах вскочил, и льются Вновь проклятий лютых реки; «Пусть тебя господь погубит, Осужденного навеки.
Ненавижу ваших бесов От велика и до мала: Люцифера, Вельзевула, Астарота, Белиала.
Не боюсь твоих я духов, Темной стаи оголтелой, — Ведь во мне сам Иисус, Я его отведал тела.
И вкусней Левиафана Аромат Христовой крови; А твою подливку с луком, Верно, дьявол приготовил.
Ах, взамен подобных споров Я б на углях раскаленных Закоптил бы и поджарил Всех евреев прокаженных».
Затянулся этот диспут, И кипит людская злоба, И борцы бранятся, воют, И шипят, и стонут оба.
Бесконечно длинен диспут, Целый день идет упрямо; Очень публика устала, И ужасно преют дамы.
Двор томится в нетерпенье, Кое-кто уже зевает, И красотку королеву Муж тихонько вопрошает:
«О противниках скажите, Донья Бланка, ваше мненье: Капуцину иль раввину Отдаете предпочтенье?»
Донья Бланка смотрит вяло, Гладит пальцем лобик нежный, После краткого раздумья Отвечает безмятежно:
«Я не знаю, кто тут прав, — Пусть другие то решают, Но раввин и капуцин Одинаково воняют».