Уж осень! кажется, давно ли Цветущим ландышем дремучий пахнул лес, И реки, как моря, сливалися по воле Весною дышащих небес!
Давно ль ладья моя качалась Там, где теперь скрипят тяжёлые возы; Давно ли жаркая в разливе отражалась Заря, предвестница грозы!
Я помню — облаков волокна Сплывалися, и ночь спускалася кругом На крыльях ветра, а вдали сверкали окна, И грохотал весенний гром.
И в блеске молний мне казалось Волшебным островом знакомое село. Я плыл — горела грудь — ладья моя качалась, И вырывалося весло.
Я правил к берегу разлива, И хата, крытая соломою, с крыльцом, Ко мне навстречу шла, мигая мне пугливо Уединённым огоньком.
Стихало. Туча громовая Отодвигалася за дальние плетни; Пел соловей, а я причаливал, бросая Весло своё на дно ладьи.
О ночка, золотая ночка, Как ты свежа была, безлунная, в звездах! Как ты притихла вдруг, когда её сорочка Мелькнула в тёмных воротах!
Казачка бедная, пугливой Голубкой ты росла; но ты меня рукой Манила издали; меня твой взор ревнивый Мог узнавать во тьме ночной.
Не диво, корень приворотный Мне за карбованец отец твой навязал, И уж чего-чего старик словоохотный Мне про него не насказал.
Когда, последний шкалик водки Хватив, он поклялся, хмельной, на образах Ты вышла бледная из-за перегородки И долго плакала в сенях.
И, недоступная дивчина, Ты в эту ночь пошла, как тень пошла за мной Я помню, лес был тих и сонная долина В росе белелась под луной.
Когда холодными руками Ты обвила меня, и с головы платок Скатился на плеча, — прильнув к устам устами, Я страсти одолеть не мог…
На самом деле оправдала Ты знахарство отца: ни плеть его с тех пор, Ни брань, ни кулаки, ничто не помогало; Силён был вражий приговор…
На посиделках опустела В кругу девчат твоя обычная скамья; Ты мне лишь одному степные песни пела, Свои предчувствия тая.
Бедняжка! в корень приворотный Ты верила, а я, — я верил, что весна Колдует и в гнезде у птички беззаботной И у косящата окна.