1.
Мне было девять лет. Кланялся грибам, цветам, бруснике. Мою рубаху бабка полоскала в осенних, невесёлых облаках. Журавлика жалел, что на афише промок и никогда не улетит на юг.
Свет зажигали рано по утрам. Я рисовал. Язык высовывал над акварельной бурей, безусым классикам приделывал усы.
Осинник багровел, дни делались короче. Печальный грач, напоминавший грека, обдумывал подробности отлёта. Всего грустней, был в сентябре скворечник.
2.
Идут дожди, разучивают ветры певучую февральскую пургу. Окостенели тоненькие вербы, и покидают журавли тайгу. Берёзка машет голыми ветвями, всё растеряв — и золото и медь, как будто хочет вместе с журавлями куда-то в край далёкий улететь.
Но улететь, озябшая, не может. Клин журавлей ушёл за облака. А дождик всё идёт, гусиной кожей покрылась почерневшая река.
3.
Начинаю любить крыловскую басню о пустой и наполненной бочке… Иду по листьям, по рыжим, по красным, ступаю по бывшим почкам.
Нежней, чем губами мягкими лошадь хлеб снимает с ладони, — волна касается валуна в приутихшем затоне.
Чистое небо — как образ Керн, небо устало от грома. Тихие утки летят над рекой к дому или из дома.
1965