Стихи Павла Антокольского о войне

Я не песню пропел, не балладу сложил,
Отыскал я прямую дорогу,
Но желанной награды я не заслужил
И не заворожил недотрогу.

Время шло. Зазнобила седая зима.
Зачастили короткие встречи.
И она меня часто сводила с ума,
Но о будущем не было речи.

Но росла моя жажда. И ранней весной
На окраине где-то московской,
Может, на поле чистом иль в чаще лесной,
Повстречался я с гостьей таковской.

Ее облик менялся в далеком пути,
И на Балтике в сумрачной сини
Ей хотелось по гальке горячей пройти
До Купавны ногами босыми.

Да, я завтра увижу ее. Только нет
С вологодской девчонкою сладу,
Не услышал я зова далеких планет,
А сложил напоследок балладу.

1976

Склад сырых неструганых досок.
Вороха не припасенных в зимах,
Необдуманных, неотразимых
Слов, чей смысл неясен и высок.

В пригородах окрик петушиный.
Час прибытья дальних поездов.
Мир, спросонок слышимый как вздох.
Но уже светло. Стучат машины.

Облако, висящее вверху,
Может стать подобьем всех животных.
Дети просыпаются. Живет в них
Страсть — разделать эту чепуху

Под орех и в красках раздраконить,-
Чтоб стояли тучи, камни, сны,
Улицы, товарищи, слоны,
Бабушки, деревья, книги, кони…

Чтобы стоили они затрат,
Пущенных на детство мирозданьем,
Чтобы жизнь выплачивала дань им,
Увеличенную во сто крат.

Нетерпенье! Это на задворках
Мира, где царил туберкулез,
Где трясло дома от женских слез,-
Доблесть молодых и дальнозорких.

Нетерпенье! Это в жилах руд
Чернота земной коры крутая.
Вся земля от Андов до Алтая,
Где владыкой мира станет труд.

Лагерь пионеров. Трудный выдох
Глотки, митингующей навзрыд.
Край, который начерно разрыт.
Сон стеблей, покуда еле видных.

Звон впервые тронутой струны
Где-то на дощатой сцене в клубе.
Нетерпенье — это честолюбье
Окруженной войнами страны.

1932

Прочтя к обеденному часу,
Что пишут «Таймс» и «Фигаро»,
Век понял, что пора начаться,
Что время за него горой.

Был выпуск экстренный не набран.
Был спутан телеграфный шифр
С какою-то абракадаброй.
И тучи, засветло решив
План дислокации, дремотно
Клубились вкруг его чела.

В дыму легенд, в пыли ремонтов
Европа слушать начала:
Откуда пыль пылит? Иль мчится
За ней гонец?
Как вдруг — бабах!..
Век знал, что некогда учиться,
Знал, что гадает на бобах,
Что долго молоко волчицы
Не просыхает на губах.

Что где-то там Джоконды кража,
Процесс Кайо и прочий вздор,
Что пинкертоновского ража
Ему хватало до сих пор

И на бульварный кинофильм,
И на содружество гуляк,
Что снится ночью простофилям
Венец творения — кулак.

Век знал, что числится двадцатым
В больших календарях. Что впредь
Все фильмы стоит досмотреть,-
Тем более что нет конца там

Погоне умных за глупцом.
И попадет на фронт Макс Линдер,
Сменив на кепи свой цилиндр,
Но мало изменясь лицом.

* *

*В миазмах пушечного мяса
Роился червь, гноился гнев.
Под марлей хлороформных масок
Спал человек, оледенев.

Казалось без вести пропавшим,
Что вместе с ними век пропал.
Казалось по теплушкам спавшим,
Что вместе с ними век проспал.

О, сколько, сколько, сколько всяких
Живых и мертвых лиц внизу!
Мы все, донашивая хаки,
Донашиваем ту грозу.

Гроза прочна, не знает сносу.
Защитный не линяет цвет.
Век половины не пронесся
Ему сужденной сотни лет.

Он знал, что не по рельсам мчится.
Знал, что гадает на бобах,
Что долго молоко волчицы
Не просыхает на губах.

* *

*Бедняк. Демократ. Горожанин.
Такой же, как этот иль тот.
Он всех нецензурных пустот
Почуял в себе содержанье.

Он видел, как статуи слав
От львиного рыка Жореса
Внезапно лишаются веса
И — рушатся, голос послав
Потомкам своим.
Кто подскажет,
Как жить и что делать? Никто?
… Он прет, распахнувши пальто,
За нацией.
Ну и тоска же!

И вот он расчесан, как зуд.
И занумерован под бляхой.
И вот. Как ни вой. Как ни ахай.
Вагоны. Скрипят. И ползут.

* *

*Москва. Зима. Бульвар. Черно
От книг, ворон, лотков.
Всё это жить обречено.
Что делать! Мир таков.

Он мне не нравился. И в тот
Военный первый год
Был полон медленных пустот
И широчайших льгот.

Но чувствовал глубокий тыл
Квартир, контор, аптек,
Что мирных дней и след простыл,
Просрочен давний чек.

И все профессии равно
Бесчестны и смешны
Пред бурей, бьющейся в окно,
Перед лицом войны.

И тьмы человеческих жизней, и тьмы,
И тьмы заключенных в материю клеток,
И нравственность, вбитая с детства в умы…
Но чей-то прицел хладнокровен и меток.

Наверно, секунд еще десять в мозгу
Неслись перелески, прогалины, кочки,
Столбы, буераки, деревья в снегу…
Но всё убыстрялось, не ставило точки,
Смещалось…

Пока наконец голова
Не стукнулась тыквой в ничто.

И вот тут-то

Бессмертье свои предъявило права.
Обставлено помпой, рекламой раздуто,
Под аркой Триумфа для вдов и сирот
Горит оно неугасимой лампадой,
И глина ему набивается в рот.

Бессмертие! Чтимая церковью падаль.
Бессмертие! Право на несколько дат.
Ты после войны для того и осталось,
Чтоб крепко уснул Неизвестный Солдат.
Но он не уснет. Несмотря на усталость.

А океан бил в берега,
Простой и сильный, как и раньше.
А ураган трубил в рога
И волны гнал назад к Ла-Маншу.

Под звон цепей, под лязг вериг,
В порывах пара, в мчанье тока,
От Дувра до Владивостока
Метался старый материк:

Казармы, банки, тюрьмы, храмы
Черным-черны, мертвым-мертвы.
Избороздили землю шрамы —
Траншей заброшенные рвы.

Здесь были войны, будут войны.
Здесь юноши на первый взгляд
Вполне послушны и пристойны,
Они пойдут, куда велят.

Они привыкнут к дисциплине,
И, рвеньем доблестным горя,
Они умрут в траншейной глине
За кайзера и за царя.

В Санкт-Петербурге иль в Берлине
Не спят штабные писаря,
Иль железнодорожных линий
Поблескивают стрелки зря…
Они умрут в траншейной глине
За кайзера и за царя.

Куда ни глянешь — всюду тот же
Зловещий отблеск непогод.
Век свое отрочество отжил.
Ему четырнадцатый год.