Стихи Эдуарда Асадова о животных

Да, меньшие братья нам преданно служат от века.
Однако жестокого сколько ещё вокруг?
Мы часто твердим, что собака — друг человека.
Но вот человек. Он всегда ли собаке друг?

Весь жар отдавая бегу,
В залитый солнцем мир
Прыжками мчался по снегу
Громадный бенгальский тигр.

Сзади — пальба, погоня,
Шум станционных путей,
Сбитая дверь вагона,
Паника сторожей…

Клыки обнажились грозно,
Сужен колючий взгляд.
Поздно, слышите, поздно!
Не будет пути назад!

Жгла память его, как угли,
И часто ночами, в плену,
Он видел родные джунгли,
Аистов и луну.

Стада антилоп осторожных,
Важных слонов у реки, —
И было дышать невозможно
От горечи и тоски!

Так месяцы шли и годы.
Но вышла оплошность — и вот,
Едва почуяв свободу,
Он тело метнул вперед!

Промчал полосатой птицей
Сквозь крики, пальбу и страх.
И вот только снег дымится
Да ветер свистит в ушах!

В сердце восторг, не злоба!
Сосны, кусты, завал…
Проваливаясь в сугробы,
Он все бежал, бежал…

Бежал, хоть уже по жилам
Холодный катил озноб,
Все крепче лапы сводило,
И все тяжелее было
Брать каждый новый сугроб.

Чувствовал: коченеет.
А может, назад, где ждут?
Там встретят его, согреют,
Согреют и вновь запрут…

Все дальше следы уходят
В морозную тишину.
Видно, смерть на свободе
Лучше, чем жизнь в плену?!

Следы через все преграды
Упрямо идут вперед.
Не ждите его. Не надо.
Обратно он не придет.

Учебно-егерский пункт в Мытищах,
В еловой роще, не виден глазу.
И все же долго его не ищут.
Едва лишь спросишь — покажут сразу.

Еще бы! Ведь там не тихие пташки,
Тут место веселое, даже слишком.
Здесь травят собак на косматого мишку
И на лису — глазастого Яшку.

Их кормят и держат отнюдь не зря,
На них тренируют охотничьих псов,
Они, как здесь острят егеря,-
«Учебные шкуры» для их зубов!

Ночь для Яшки всего дороже:
В сарае тихо, покой и жизнь…
Он может вздремнуть, подкрепиться может,
Он знает, что ночью не потревожат,
А солнце встанет — тогда держись!

Егерь лапищей Яшку сгребет
И вынесет на заре из сарая,
Туда, где толпа возбужденно ждет
И рвутся собаки, визжа и лая.

Брошенный в нору, Яшка сжимается.
Слыша, как рядом, у двух ракит,
Лайки, рыча, на медведя кидаются,
А он, сопя, от них отбивается
И только цепью своей гремит.

И все же, все же ему, косолапому,
Полегче. Ведь — силища… Отмахнется…
Яшка в глину уперся лапами
И весь подобрался: сейчас начнется.

И впрямь: уж галдят, окружая нору,
Мужчины и дамы в плащах и шляпах,
Дети при мамах, дети при папах,
А с ними, лисий учуя запах,
Фоксы и таксы — рычащей сворой.

Лихие «охотники» и «охотницы»,
Ружья-то в руках не державшие даже,
О песьем дипломе сейчас заботятся,
Орут и азартно зонтами машут.

Интеллигентные вроде люди!
Ну где же облик ваш человечий?
— Поставят «четверку»,- слышатся речи,
Если пес лису покалечит.
— А если задушит, «пятерка» будет!

Двадцать собак и хозяев двадцать
Рвутся в азарте и дышат тяжко.
И все они, все они — двадцать и двадцать —
На одного небольшого Яшку!

Собаки? Собаки не виноваты!
Здесь люди… А впрочем, какие люди?!
И Яшка стоит, как стоят солдаты,
Он знает: пощады не жди. Не будет!

Одна за другой вползают собаки,
Одна за другой, одна за другой…
И Яшка катается с ними в драке,
Израненный, вновь встречает атаки
И бьется отчаянно, как герой!

А сверху, через стеклянную крышу,-
Десятки пылающих лиц и глаз,
Как в Древнем Риме, страстями дышат:
— Грызи, Меркурий! Смелее! Фас!

Ну, кажется, все… Доконали вроде!..
И тут звенящий мальчиший крик:
— Не смейте! Хватит! Назад, уроды!-
И хохот: — Видать, сробел ученик!

Егерь Яшкину шею потрогал,
Смыл кровь...- Вроде дышит еще — молодец!
Предшественник твой протянул немного.
Ты дольше послужишь. Живуч, стервец!

День помутневший в овраг сползает.
Небо зажглось светляками ночными,
Они надо всеми равно сияют,
Над добрыми душами и над злыми…

Лишь, может, чуть ласковей смотрят туда,
Где в старом сарае, при егерском доме,
Маленький Яшка спит на соломе,
Весь в шрамах от носа и до хвоста.

Ночь для Яшки всего дороже:
Он может двигаться, есть, дремать,
Он знает, что ночью не потревожат,
А утро придет, не прийти не может,
Но лучше про утро не вспоминать!

Все будет снова — и лай и топот,
И деться некуда — стой! Дерись!
Пока однажды под свист и гогот
Не оборвется Яшкина жизнь.

Сейчас он дремлет, глуша тоску…
Он — зверь. А звери не просят пощады…
Я знаю: браниться нельзя, не надо,
Но тут, хоть режьте меня, не могу!

И тем, кто забыл гуманность людей,
Кричу я, исполненный острой горечи:
— Довольно калечить души детей!
Не смейте мучить животных, сволочи!

Среди пахучей луговой травы
Недвижный он стоит, как изваянье,
Стоит, не подымая головы,
Сквозь дрему слыша птичье щебетанье.

Цветы, ручьи… Ему-то что за дело!
Он слишком стар, чтоб радоваться им:
Облезла грива, морда поседела,
Губа отвисла, взгляд подернул дым…

Трудился он, покуда были силы,
Пока однажды, посреди дороги,
Не подкачали старческие жилы,
Не подвели натруженные ноги.

Тогда решили люди: «Хватит, милый!
Ты хлеб возил и веялки крутил.
Теперь ты — конь без лошадиной силы,
Но ты свой отдых честно заслужил!»

Он был на фронте боевым конем,
Конем рабочим слыл для всех примером,
Теперь каким-то добрым шутником
Он прозван был в селе Пенсионером,

Пускай зовут! Ему-то что за дело?!
Он чуток только к недугам своим:
Облезла грива, морда поседела,
Губа отвисла, взгляд подернул дым…

Стоит и дремлет конь среди ромашек,
А сны плывут и рвутся без конца…
Быть может, под седлом сейчас он пляшет
Под грохот мин на берегу Донца.

«Марш! Марш!» — сквозь дым доваторский
бросок!
Но чует конь, пластаясь на скаку,
Как старшина схватился за луку,
С коротким стоном выронив клинок…

И верный конь не выдал старшины,
Он друга спас, он в ночь ушел карьером!
Теперь он стар… Он часто видит сны.
Его зовут в селе Пенсионером…

Дни что возы: они ползут во мгле…
Вкус притупился, клевер — как бумага.
И, кажется, ничто уж на земле
Не оживит и не встряхнет конягу.

Но как-то раз, округу пробуждая,
В рассветный час раздался стук и звон.
То по шоссе, маневры совершая,
Входил в деревню конный эскадрон.

И над садами, над уснувшим плесом,
Где в камышах бормочет коростель,
Рассыпалась трубы медноголосой
Горячая раскатистая трель.

Как от удара, вздрогнул старый конь!
Он разом встрепенулся, задрожал,
По сонным жилам пробежал огонь,
И он вдруг, вскинув голову, заржал!

Потом пошел. Нет, нет, он поскакал!
Нет, полетел! Под ним земля качалась,
Подковами он пламень высекал!
По крайней мере, так ему казалось…

Взглянул и вскинул брови эскадронный:
Стараясь строго соблюдать равненье,
Шел конь без седока и снаряженья,
Пристроившись в хвосте его колонны.

И молвил он: — А толк ведь есть в коне!
Как видно, он знаком с военным строем! —
И, старика похлопав по спине,
Он весело сказал: — Привет героям!

Четыре дня в селе стоял отряд.
Пенсионер то навещал обозы,
То с важным видом обходил наряд,
То шел на стрельбы, то на рубку лозы.

Он сразу словно весь помолодел:
Стоял ровнее, шел — не спотыкался,
Как будто шкуру новую надел,
В живой воде как будто искупался!

В вечерний час, когда закат вставал,
Трубы пронесся серебристый звон;
То навсегда деревню покидал,
Пыля проселком, конный эскадрон.

«Марш! Марш!» И только холодок в груди,
Да ветра свист, да бешеный карьер!
И разом все осталось позади:
Дома, сады и конь Пенсионер.

Горел камыш, закатом обагренный,
Упругий шлях подковами звенел.
Взглянул назад веселый эскадронный,
Взглянул назад — и тотчас потемнел!

С холма, следя за бешеным аллюром,
На фоне догорающего дня
Темнела одинокая фигура
Вдруг снова постаревшего коня…

Блеск любопытства в глазишках черных,
Стойка, пробежка, тугой прыжок.
Мчится к вершине ствола задорно
Веселый и шустрый бурундучок.

Бегает так он не для потехи —
Трудяга за совесть, а не за страх.
В защечных мешочках, как в двух рюкзачках,
Он носит и носит к зиме орехи.

А дом под корнями — сплошное чудо!
Это и спальня, и сундучок.
Орехов нередко порой до пуда
Хранит в нем дотошный бурундучок.

Но жадность сжигает людей иных
Раньше, чем им довелось родиться.
И люди порою «друзей меньших»
Не бьют, а «гуманно» лишь грабят их,
Грабеж — это все-таки не убийство!

И, если матерому браконьеру
Встретится норка бурундучка,
Разбой совершится наверняка
Самою подлою, злою мерой!

И разве легко рассказать о том,
Каким на закате сидит убитым
«Хозяин», что видит вконец разрытым
И в прах разоренным родимый дом.

Охотники старые говорят
(А старым охотникам как не верить!),
Что слезы блестят на мордашке зверя,
И это не столько от злой потери,

Сколько обида туманит взгляд.
Влезет на ветку бурундучок,
Теперь его больше ничто не ранит,
Ни есть и ни пить он уже не станет,
Лишь стихнет, сгорбясь, как старичок.

Тоска — будто льдинка: не жжет, не гложет,
Охотники старые говорят,
Что так на сучке просидеть он может
Порой до пятнадцати дней подряд.

От слабости шею не удержать,
Стук сердца едва ощутим и редок…
Он голову тихо в скрещенье веток
Устроит и веки смежит опять…

Мордашка забавная, полосатая
Лежит на развилке без всяких сил…
А жизнь в двух шагах с чебрецом и мятою,
Да в горе порою никто не мил…

А ветер предгрозья, тугой, колючий,
Вдруг резко ударит, тряхнет сучок,
И закачается бурундучок,
Повиснув навек меж землей и тучей…

Случалось, сова или хорь встревожит,
Он храбро умел себя защитить.
А подлость вот черную пережить
Не каждое сердце, как видно, может…