Читать стихи Натальи Астафьевой
В каких таких краях,
снегами заметенных,
на райских островах,
на карту не внесенных,
или в лесах глухих,
сомкнувшихся стволами,
живет мой лучший стих,
как птица под ветвями?
Пойду, уйду в леса
и буду слушать стоны
сосны
и голоса
сорок,
синичьи звоны,
распознавать дроздов
пронзительные крики –
уйду из городов
весною в лес великий
1993
[...]
Я положила на ладонь свои стихи.
Грамм двести будет в них, пожалуй. Это вес
моей несбывшейся любви, моей тоски,
мой на тебя недорогой бумажный крест.
1948
Опрокинули фары
на потолок бульвары,
и над твоей кушеткой
перебегают ветки.
А ты спишь как убитый,
чай на столе недопитый,
ночь загляделась в кружку,
встречному голову вскружит,
подойдет к любому,
обоймет с любовью.
Нежность недорого стоит,
Когда и с этой и с той!
Я знала с первого вечера:
ты лишь случайный встречный.
Стихи не тебе писала,
в косы цветы не вплетала,
как уходила – так забывала.
1946
Ты
человек с маленькими злыми глазами
и низким,
разрезанным жесткой морщинкой лбом.
А ты мне так долго
казался небом над нами
и лесом,
который шумит, не смолкая, кругом.
А теперь ты сидишь, ходишь —
и я различаю
твою подпрыгивающую походку
и твой мешковатый пиджак…
Что мне делать с тобой,
с этим новым, —
не знаю…
А эти стихи я пишу просто так.
1953
Скоро жизнь покатится за край
и – прощай, планета…
Я люблю тебя, земля,
с каждым годом жарче:
облака и тополя
и твоих щенят.
До чего похожи
дети всех пород!
1993
[...]
Белый корабль,
брошенный,
в море
бурном,
гордо плывёт —
залпом расстрелянный.
Призраком морга
мчится он…
— Полный вперёд!
Стенка на стенку, брат на брата?
Кто здесь убийца, кто раб?
Мчится сквозь залпы,
чёрным квадратом
меченный,
белый корабль.
5 октября 1993
[...]
Звери с детства точат когти,
зубы белят о стволы.
И растят мозоль в работе
молчаливые волы.
Ласточки к началу лета
вылетают из гнезда.
Говорят,
что на скелетах
вырастали города.
Камнем стал краеугольным
человеческий костяк.
Только, если спросят:
— Больно? —
Поведу плечом:
— Пустяк!
1957
До отказа я набита
прошлым. Накрепко закрыта
плотной пробкой.
Но под утро
вижу сон. Иду как будто
с чемоданами куда-то
вместе с матерью и братом.
Вечно мы куда-то едем.
Скарб свой тащим, хоть он беден,
жалкую свою поклажу.
По лицу руками глажу
мать свою. Жалею брата.
Ими жизнь моя богата.
Хорошо, что все мы вместе.
Где это? В Варшаве? В Бресте?.
Вот идем мы вдоль перрона…
…Просыпаюсь удивленно —
нет ни матери, ни брата.
Ухожу в бутыль обратно.
1957
[...]
Проехали аул,
наверно, с час назад,
а все он, как кавун,
качается в глазах.
Только уже к ночи
добрались в другой…
Казах-хозяин потчует
чаем,
за едой
обо всем деловито
расспрашивает: на войне
у него убито
двое сыновей.
— Хорошие были парни,
очень-очень жаль их.
А бабу в трудармию
мобилизовали.
А утром опять
возы скрипят…
Оглянешься назад:
аул да казах.
Свешиваюсь с воза,
чуть переступают волы.
Степной воздух.
Ковыль. Ковыль. Ковыль.
1946
Отвечай,
далеко ли простирается
твое тело,
Вселенная?
Человек — беспокойный нейтрон,
оторвавшийся от ядра.
Человек,
как в море за жемчугом,
в черный космос нырнет за звездой.
Я ныряю в скафандре в небо,
не нащупать ногами дна…
Я лечу среди солнц и планет —
водолаз в царстве круглых рыб.
1954
Что сделали со мной!
Еще девчонкой
попала я в смертей круговорот…
Душа моя! Скули, как собачонка,
худая собачонка у ворот!
Скули, скребись, рычи, чего-то требуй,
рой землю, отрывай из-под земли
приговоренных без вины к расстрелу,
которых безвозвратно погребли.
1958
Через заставу вдоль по мостовой
ворвался ветер плотной полосой,
и дождь,
смятенный, цепкий и косой,
задел по камням тонкою косой.
Через заставу в поле выходи!
Что позади неважно —
впереди
весна,
клокочущая в рытвинах дорог,
весна,
хохочущая через твой порог.
1982
Принижать до голода,
подавлять до шепота
добываньем золота,
превращеньем в робота.
Страшная, несчастная —
темнотой объятая…
И за то ужасная
выпала расплата.
1993
[...]
Ты здесь, ты ходишь, ты жив.
А ветер Москву качает,
за каменные плечи схватив…
Ты здесь, ты ходишь, ты жив,
я часто тебя встречаю.
Неровен, подкошен шаг,
как сердце стучит нестерпимо!
Мы часто встречаемся так:
два шага назад и шаг
вперёд, кивок — и мимо.
1953
[...]
Попала в новую эпоху.
Что было плюсом —стало плохо.
Прибита к чуждым берегам,
гляжу, сторонник аскетизма,
сквозь искажающую призму,
как Христиане на Ислам,—
на шествие капитализма,
на город, льстящий богачам,
на беззаконье, на бедлам.
1946
Такая трудная эпоха!
А я держусь куда как плохо
за дружбу вашу (хватишь сраму!),
за прессу, радио, рекламу,
за мебель, моду и машину,
за нежное почтенье к чину,
за чаепитья, челобитья…
Но жить меня вы не учите!
1993
[...]
Зашел охранник, молодой казах,
будто случайный с улицы прохожий,
и, нам о матери порассказав,
сказал, что человек она хороший.
А мы давно не знали, как она.
Не знали ничего: жива ли, нет ли.
Он рассказал нам, что была больна,
но поправляется. С улыбкой светлой
глядел на нас…
И если говорят
мне что-нибудь дурное, о казахах,
я вспоминаю то лицо, тот взгляд
и весь тот край, где я и младший брат
сиротствовали столько лет подряд…
Иртыш и степь, ее полынный запах…
1956
[...]
Сочувствие друзей, косые взгляды,
и снежный ком обиды за спиной…
Прошел, как мостом,
сделал жизнь мне адом,
и все-таки остался сам собой.
Январским утром распрощусь с друзьями,
другой меня полюбит человек…
Пусть все, что было, заметет снегами.
И выпал в сердце милосердный снег.
1982
Открою каждую морщинку,
как прошлогоднюю тропинку.
Как лес весеннею порою,
тебя я заново открою.
1960
Задержаться бы на чём-то,
хоть на «здорово живёшь»,
надоела мне до чёрта
жизнь, колючая, как ёж.
Надоели эти пары,
эти свары-разговоры,
тары-бары под гитары
да вонючие моторы.
Надоели зданья-клетки
и крольчатники-коробки,
надоели мне соседки
и модяшки-вертижопки.
Надоела жизнь такая:
жизнь-топтанье, жизнь-еда,
надоела мне тупая
сытых будней череда.
1980
[...]
Хорошо быть анонимом
из прошедшего столетья
и смотреть на мчащих мимо,
веселящихся как дети —
быть как зритель на концерте,
верить в рай, в любовь, в бессмертье
и в людское милосердье.
И не знать про Хиросиму.
1980
[...]
Гляжу на зеленое небо, тоскуя.
Рассвет.
Венера… Венера…
Проходят миллионы лет.
Зазывным зеленым глазом глядишь ты
миллионы лет.
Земля в яйце неба,
как мокрый голый птенец —
проклюнется и обсохнет и вылетит
из гнезда.
Птенцы улетают в небо.
Зачем их несет?
Куда?
Не моется, бьется посуда,
и платье не шьется…
Звезда,
я птицей была или буду?
1958
Не здесь ли,
у синего Дона,
сидела на камне Аленушка,
и братец ее,
олененок,
ловил потонувшее солнышко?
Не здесь ли
веками
чуть слышно
шепталися с ветром камышинки
и белые легкие гуси
летели над сказочной Русью?
В плену истомившийся князь
грустил,
над водою склонясь?
Над яблочной Лебедянью
плывут облака лебедями,
и солнце в высокие копны
вонзает блестящие копья.
До самого Дона сбегает
капуста,
как Дон,
голубая,
до самого синего Дона,
где небо
бескрайно, бездонно!
1975
Обвис мокрый флаг.
Человек обмяк.
Душа должна выпрямиться,
лечь на свой костяк.
1959
Затенил обои —
как орел,
сутул.
Придавил собою
колченогий стул.
За спиной могучей
руки не свести…
Сиднем,
туча-тучей —
на моем пути.
Глухо,
к сердцу ухом
упаду на грудь…
Ты не падай духом,
отправляясь в путь.
Станешь ты мудрее.
Стану я старей.
Уезжай скорее —
приезжай скорей!
1980
Хочу быть доброй, как природа,
хочу быть ласковой, как мать,
и каждого,
даже урода,
хочу любить, хочу понять.
Хочу остаться человеком
даже в страданье нелюдском –
всего живого чутким эхом,
всего безликого лицом.
1990
[...]
Озорные зеленые синицы
заглядывают в окна
на раскрытые страницы
Блока.
За окном в голубом
березы почти золотые,
легкая луна лбом
к стеклу прислонилась, стынет.
Мне легко, мне почти легко,
мне легко почти до слез…
Ты невероятно далеко,
дальше, чем золото берез!
Озорные зеленые синицы,
любопытствуя, подлетают к окну,
солнце на каждую страницу
кладет по янтарному листку.
осень 1946
[...]
Дочь, как Венера, вышла из меня:
какие бедра, плечи и колени!
Но есть еще и красота коня
и линии лекальные оленя.
Люблю детей, коней, коров, собак
и камушки в ручье на дне оврага.
А хула-хуп в тебе пружинит шаг,
и к технике обуревает тяга.
Любовь,
ты слабый щит в моих руках!
Другая юность подрастает рядом,
она скользит, танцует на коньках
и мускулы гоняет на снарядах.
Наверно, так и надо:
в Спарте спорт
не зря был развит — побеждала Спарта.
На дне болот тяжелый водород,
он расщепил сознанье психопата.
Самоубийцы, скорпионы мы!
И рык я слышу в разговорах львиный.
Змееголовых ящеров сыны,
мы не из пены вышли, а из тины…
Лоб идиота, полуоткрытый рот,
слюна на грудь с губы отвислой льется.
Я проклинаю слабоумных род —
я, злая мать, родившая уродца!
Хлещу по лицам — вспыхни на щеках,
стыда и боли яростная краска!
Мильоны — мы.
В нас вытравили страх.
Мы — мертвецы в дырявых ржавых касках.
Гнездимся мы у смерти на краю.
Среди артиллерийской перестрелки
свистим, как соловьи.
Торчим в строю.
Равняемся,
как мытые тарелки.
Безумный поезд… Ой!
Мой род людской,
несешься ты над пропастью по кромке —
затормози! Задумайся…
Постой!
Еще в тебе шевелятся потомки.
Их теплые далекие огни,
их солнца, их полдневные зениты
в тебе, как зерна в яблоке —
толкни,
одно мгновенье, и они убиты.
Любовь,
ты слабый щит в моих руках,
ты даже не спасаешь от расстрела.
А круглый мяч,
летящий в облаках,
и в воздухе распластанное тело —
наивны,
как индейская стрела.
И я кричу:
Солдаты обороны!
Избранники у круглого стола!
И физики, следящие нейтроны!
Я вам кричу:
я человек, не зверь,
меня тошнит от гноя и от крови!
Я тело открываю,
словно дверь —
пусть из меня рождаются герои.
Мне дурно от покатых низких лбов
и ртов клыкастых и голов рогатых!..
Высокие, как статуи богов,
пусть из меня рождаются ребята.
Любовь,
ты слабый щит в моих руках!
Во чреве, на руке, вцепившись в юбку,
в детсаде — дети…
В их глазах не страх,
кто спит, а кто насвистывает в дудку.
В тревожном мире — мир, черт побери!
Мелькают оголенные колени.
Вот девочки — в них новые миры.
Вот мальчики…
Кроватки… колыбели…
О детях не рожденных и живых
я думаю:
зеленая рассада…
Спасите их от утренников злых,
лучей и града —
атомного ада!
май 1962
[...]
Хамелеоны, лицемеры,
их термидоры, их брюмеры,
премьеры, принятые меры,
эксплуатированье веры
наивных и несчастных масс…
И нет на них чумы, холеры,
чтобы от них избавить нас!
1994