Читать стихи Якова Петровича Полонского
Всё жаждет, истомясь от зною;
Всё вопиёт: дождя, дождя!
И рады все, что солнце мглою
Покрылось, сумрак наводя.
Влачится туч густых завеса,
Грозя нам ливнем — и пыля,
Из-за синеющего леса,
Прохладой веет на поля.
Шуршит соломой рожь сухая,
Пыль зарывается в кусты, —
И только капля дождевая
Одна спадает с высоты.
Дождя, дождя!.. Ужель обманут
Нас громовые голоса,
С земли колосья не привстанут,
И не омоются леса?
Увы! Грозы насмешка злая,—
Громовый хохот над землёй!..
К чему нам капля дождевая!
Что значит капля в этот зной!..
Молниеносной тучи глыба
Перевалила за леса,—
Никто не скажет ей спасибо,
С упрёком глядя в небеса.
Ушла!.. Но где над злом победа?
В чём торжество? Всё тот же зной…—
И не осталось даже следа
От бедной капли дождевой…
[...]
Жизнь движется вперёд походкою неровной!
Её намеренья ужели ты постиг!
Чтоб высказать себя, жизнь ловит миг условный.
Ужели от тебя зависит этот миг?
Жизнь терпеливая привыкла к испытаньям, —
Не ведает конца и не спешит к концу.
Поэт! Не верь её тоскливым ожиданьям,
И верь с трудом её весёлому лицу.
Мне грезилось, что я за них, —
За нищих братиев моих,
Иду сражаться с их врагами…
Чу!.. выстрелы в горах гремят;
Треща, пылают кровли хат;
Прижавшись к каменным уступам,
Османы ждут нас: их штыки
Сверкают, взведены курки;
А мы по угольям и трупам
Сквозь клубы дыша, напролом,
Под градом пуль, на них идём.
И страшен бой ожесточённых, —
Бой за поруганный закон,
Бой за младенцев размозжённых,
За матерей непощажённых,
За изнасилованных жён,
За их тела, которых мясом
Свиней кормили (раньше часом,
Чем наша сила подошла!)…
И кровь турецкая текла
Уже за будущность славянства.
Да расточатся духи зла
И да воскреснет христианство!
Мне грезилось: меня ведут,
Мне лицемерно руки жмут
И руки вяжут… Как в тумане,
Я повинуюсь, я молчу,
Я даже верить не хочу,
Что эта рать — не мусульмане,
Что я, как зверь, попал в капкан,
Что я в плену у христиан!
Хочу спросить,— боюсь ответа…
Ужель во славу Магомета
Крещёных выслали солдат?
Ужель Европа, как Пилат
Понтийский, умывает руки,
Велит Варавву отпустить
И выдает Христа на муки,
Чтоб фарисеям угодить?!
И грезил я, — в тюрьму иду я
И говорю им, негодуя,
За просвещенье их стыдясь:
«Коли политика у вас
Бесчеловечна и безбожна,
Богатство, слава, всё — ничтожно,—
И вам изменит ваш расчёт,
И не пойдете вы вперёд!
В делах, в которых невозможно,
Чтоб человек и Бог сошлись,—
Нет духа истины…
? Спастись
Нельзя блестящим лицемерьем;
Не все наивным легковерьем
В наш смутный век заражены,—
Дни вашей славы сочтены…
Воскрес наш дух, и мы восстали,
У сильных мира не спросясь,
Мы помощи от братьев ждали,
Мы — не надеялись на вас»…
Так говорил я, горячась, —
И вдруг, — очнулся пристыжённый…
Я — дома!.. Той же ночи сонной
Холодный мрак прильнул к окну;
Свеча горит… Покой ко сну
Героя клонит… Где ж отвага?
Где меч победный? Где мой плен!?.
Я посреди бездушных стен
Сижу и никну… Вот — бумага,
Журналы, книги на столе,
Перо в гранёном хрустале,
Табак турецкий и гаванский,
И с фитильком из бронзы чёрт. —
Затеи роскоши мещанской,
Давно противный мне комфорт.
Хочу писать,— мечты бескрылы:
Зачем и для кого писать?
К чему будить живые силы,
Больное сердце надрывать!
О, дух мой, жалкий пленник тела,
Как далеко ты залетал!..
Как жил, как верил, как страдал,
Как говорил открыто, смело!..
И для чего!?. Какое дело
Восставшим братиям моим
До тех, кто в мире одержим
Одними грёзами!..
В пестроте, в многолюдстве собранья,
Праздным взором скользя без вниманья,
Злою скукой томимый давно,
У колонн встретил я домино.
Протянув свою ручку-малютку,
Она сжала мою не на шутку;
На лице моём жар заиграл,
Но я милой моей не узнал.
Из-под розовой шелковой маски,
Как две звездочки, теплились глазки —
И на мне остановленный взор
Выражал и любовь и укор.
Наконец она тихо сказала:
«Я давно, я везде вас искала» —
Изменил речи трепетный звук,
Я узнал трепет милых мне рук.
О, во имя любви простодушной,
Не снимай этой маски бездушной,
Я боюсь, друг мой милый, любя,
Я этот миг я боюсь за тебя.
В пестроте, в многолюдстве собранья
Пусть пройдёт клевета без вниманья,
И любви откровенной слова
Не подслушает злая молва. —
[...]
Один проснулся я и — вслушиваюсь чутко,
Кругом бездонный мрак и — нет нигде огня.
И сердце, слышу я, стучит в виски… мне жутко…
Что, если я ослеп! Ни зги не вижу я,
Ни окон, ни стены, ни самого себя!..
И вдруг, сквозь этот мрак глухой и безответный,
Там, где гардинами завешено окно,
С усильем разглядел я мутное пятно —
Ночного неба свет… полоской чуть заметной.
И этой малости довольно, чтоб понять,
Что я еще не слеп и что во мраке этом
Все, все пророчески полно холодным светом,
Чтоб утра теплого могли мы ожидать.
28 декабря 1892
Kennst du das Land…
Гете.
Ты знаешь ли тот край, где высятся Балканы, —
Гнездо грабителей, орлят и Божьих гроз,
Где солнца зной гноит зияющие раны,
И трупный запах слит с благоуханьем роз?
? Туда, туда, о, милый мой,
? Умчалась бы я следом за тобой!..
Ты знаешь ли тех стран поля и вертограды,
Откуда, как из туч, свинец шумит дождем;
Где криков не слыхать под бурей канонады,
Где раб свободы ждёт, и льётся кровь ручьём?.
? Туда, туда, о, милый мой,
? Умчалась бы я следом за тобой!
[...]
Скоро солнце взойдёт…
Шевелися, народ,
Шевелись!.. Мы пожитки увязываем…
Надоело нам в зной
У опушки лесной —
Гайда в степь! Мы колёса подмазываем…
Куда туча с дождём,
Куда вихорь столбом,
И куда мы плетёмся — не сказываем…
На потеху ребят
Мы ведём медвежат,
Снарядили козу-барабанщицу,
А до панских ворот
Мы пошлём наперёд
Ворожить ворожейку-обманщицу.
Ворожейка бойка —
Воровская рука,
Да зато молода, черноокая!
Молода, весела…
Гей! идём до села…
Через поле дорога широкая.
Дождик вымоет нас,
Ветер высушит нас,
И поклонится нам рожь высокая…
Корабль пошел навстречу темной ночи…
Я лег на палубу с открытой головой;
Грустя, в обитель звезд вперил я сонны очи,
Как будто в той стране таинственно-немой
Для моего чела венец плетут Плеады
И зажигают вечные лампады,
И обещают мне бессмертия покой.
Но вот — холодный ветр дохнул над океаном;
Небесные огни подернулись туманом…
И лег я ниц с покрытой головой,
И в смутных грезах мне казалось: подо мной
Наяды с хохотом в пучинный мрак ныряют,
На дне его могилу разгребают —
И обещают мне забвения покой.
1859
[...]
Дом стоит близ Мойки — вензеля в коронках
Скрасили балкон.
В доме роскошь — мрамор — хоры на колонках —
Расписной плафон.
Шумно было в доме: гости приезжали —
Вечера — балы;
Вдруг все стало тихо — даже перестали
Натирать полы.
Няня в кухне плачет, повар снял передник,
Перевязь — швейцар:
Заболел внезапно маленький наследник —
Судороги, жар…
Вот перед киотом огонек лампадки…
И хозяйка-мать
Приложила ухо к пологу кроватки —
Стонов не слыхать.
«Боже мой! ужели?!.. Кажется, что дышит...»
Но на этот раз
Мнимое дыханье только сердце слышит —
Сын ее погас.
«Боже милосердый! Я ли не молилась
За родную кровь!
Я ли не любила! Чем же отплатилась
Мне моя любовь!
Боже! страшный боже! Где ж твои щедроты,
Коли отнял ты
У отца — надежду, у моей заботы —
Лучшие мечты!»
И от взрыва горя в ней иссякли слезы,-
Жалобы напев
Перешел в упреки, в дикие угрозы,
В богохульный гнев.
Вдруг остановилась, дрогнула от страха,
Крестится, глядит:
Видит — промелькнула белая рубаха,
Что-то шелестит.
И мужик косматый, точно из берлоги
Вылез на простор,
Сел на табурете и босые ноги
Свесил на ковер.
И вздохнул, и молвил: «Ты уж за ребенка
Лучше помолись;
Это я, голубка, глупый мужичонко,-
На меня гневись...»
В ужасе хозяйка — жмурится, читает
«Да воскреснет бог!»
«Няня, няня! Люди!- Кто ты?- вопрошает.-
Как войти ты мог?»
«А сквозь щель, голубка! Ведь твое жилище
На Моих костях,
Новый дом твой давит старое кладбище —
Наш отпетый прах.
Вызваны мы были при Петре Великом…
Как пришел указ —
Взвыли наши бабы, и ребята криком
Проводили нас —
И, крестясь, мы вышли. С родиной проститься
Жалко было тож —
Подрастали детки, да и колоситься
Начинала рожь…
За спиной-то пилы, топоры несли мы:
Шел не я один,-
К Петрову, голубка, под Москву пришли мы,
А сюда в Ильин.
Истоптал я лапти, началась работа,
Почали спешить:
Лес валить дремучий, засыпать болота,
Сваи колотить,-
Годик был тяжелый. За Невою, в лето
Вырос городок!
Прихватила осень,- я шубейку где-то
Заложил в шинок.
К зиме-то пригнали новых на подмогу;
А я слег в шалаш;
К утру, под рогожей, отморозил ногу,
Умер и — шабаш!
Вот на этом самом месте и зарыли,-
Барыня, поверь,
В те поры тут ночью только волки выли —
То ли, что теперь!
Ге! теперь не то что...- миллион народу…
Стены выше гор…
Из подвальной Ямы выкачали воду —
Дали мне простор…
Ты меня не бойся,- что я?- мужичонко!
Грязен, беден, сгнил,
Только вздох мой тяжкий твоего ребенка
Словно придушил...»
Он исчез — хозяйку около кроватки
На полу нашли;
Появленье духа к нервной лихорадке,
К бреду отнесли.
Но с тех пор хозяйка в северной столице
Что-то не живет;
Вечно то в деревне, то на юге, в Ницце…
Дом свой продает,-
И пустой стоит он, только дождь стучится
В запертой подъезд,
Да в окошках темных по ночам слезится
Отраженье звезд.
1868
[...]
1
Не князь, красавец молодой,
Внук иверских царей,
Был сокровенною мечтой
Ее цветущих дней.
Не вождь грузинских удальцов —
Гроза соседних гор —
Признаньем вынудил ее
Потупить ясный взор.
Не там, где слышат валуны
Плеск Алазанских струй,
Впервые прозвучал ее
Заветный поцелуй.
Нет, зацвела ее любовь
И расцвела печаль
В том жарком городе, где нам
Прошедшего не жаль…
Где грезится сазандарам
Святая старина,
Где часто музыка слышна
И веют знамена.
2
В Тифлисе я ее встречал…
Вникал в ее черты:
То — тень весны была, в тени
Осенней красоты.
Не весела и не грустна,-
Где б ни была она,
Повсюду на ее лице
Царила тишина.
Ни пышный блеск, ни резвый шум
Полуночных балов,
Ни барабанный бой, ни вой
Охотничьих рогов,
Ни смех пустой, ни приговор
Коварной клеветы,
Ничто не возмущало в ней
Таинственной мечты…
Как будто слава, отразясь
На ней своим лучом,
В ней берегла покой души
И грезы о былом,
Или о том, кто, силу зла
Изведав, завещал
Ей всепрощающую скорбь
И веру в идеал…
3
Я помню час, когда вдали
Вершин седые льды
Румянцем вспыхнули и тень
С холмов сошла в сады,
Когда Метех с своей скалой
Стоял, как бы в дыму,
И уходил сионский крест
В ночную полутьму.
Она сидела на крыльце
С поникшей головой,
И, помню, кроткий взор ее
Увлажен был слезой.
О незабвенной старине
Намек нескромный мой
Смутил ее больной души
Таинственный покой.
И мне казалось, в этот миг
Я у нее в глазах
Прочел ту повесть — что прошла
Тайком в ее мечтах:
4
«Он русским послан был царем,
В Иран держал свой путь
И на пути заехал к нам
Душою отдохнуть.
Желанный гость — он принят был
Как друг моим отцом;
Не в первый раз входил он к нам
В гостеприимный дом;
Но не был весел он в тени
Развесистых чинар,
Где на коврах не раз нам пел
Заезжий сазандар;
Где наше пенилось вино,
Дымился наш кальян,
И улыбалась жизнь гостям
Сквозь радужный туман;
И был задумчив он, когда,
Как бы сквозь тихий сон,
Пронизывался лунный свет
На темный наш балкон;
Его горячая душа,
Его могучий ум
Влачили всюду за собой
Груз неотвязных дум.
Напрасно север ледяной
Рукоплескал ему,
Он там оставил за собой
Бездушную зиму;
Он там холодные сердца
Оставил за собой,
Лишь я одна могла ему
Откликнуться душой…
Он так давно меня любил,
И так был рад, так рад,
Когда вдруг понял, отчего
Туманится мой взгляд…
5
И скоро перед алтарем
Мы с ним навек сошлись…
Казалось, праздновал весь мир,
И ликовал Тифлис.
Всю ночь к нам с ветром долетал
Зурны тягучий звук,
И мерный бубна стук, и гул
От хлопающих рук.
И не хотели погасать
Далекие огни,
Когда, лампаду засветив,
Остались мы одни,
И не хотела ночь унять
Далекой пляски шум,
Когда с души его больной
Скатилось бремя дум,
Чтоб не предвидел он конца
Своих блаженных дней
При виде брачного кольца
И ласковых очей.
6
Но час настал: посол царя
Умчался в Тегеран.
Прощай, любви моей заря!
Пал на сердце туман…
Как в темноте рассвета ждут,
Чтоб страхи разогнать,
Так я ждала его, ждала,-
Не уставала ждать…
Еще мой верующий ум
Был грезами повит,
Как вдруг… вдруг грянула молва,
Что он убит… убит!
Что он из плена бедных жен
Хотел мужьям вернуть,
Что с изуверами в бою
Он пал, пронзенный в грудь,
Что труп его — кровавый труп —
Поруган был толпой
И что скрипучая арба
Везет его домой.
Все эти вести в сердце мне
Со всех сторон неслись…
Но не скрипучая арба
Ввезла его в Тифлис,-
Нет, осторожно между гор,
Ущелий и стремнин
Шесть траурных коней везли
Парадный балдахин;
Сопровождали гроб его
Лавровые венки,
И пушки жерлами назад,
И пики, и штыки;
Дымились факелы, и гул
Колес был эхом гор,
И память вечную о нем
Пел многолюдный хор…
И я пошла его встречать,
И весь Тифлис со мной
К заставе эриванской шел
Растроганной толпой.
На кровлях плакали, когда
Без чувств упала я…
О, для чего пережила
Его любовь моя!
7
И положила я его
На той скале, где спит
Семья гробниц и где святой
Давид их сторожит;
Где раньше, чем заглянет к нам
В окошки алый свет,
Заря под своды алтаря
Шлет пламенный привет;
На той скале, где в бурный час
Зимой; издалека
Причалив, плачут по весне
Ночные облака;
Куда весной, по четвергам,
Бредут на ранний звон,
Тропинкой каменной, в чадрах,
Толпы грузинских жен.
Бредут, нередко в страшный зной,
Одни — просить детей,
Другие — воротить мольбой
Простывших к ним мужей…
Там, в темном гроте — мавзолей,
И — скромный дар вдовы —
Лампадка светит в полутьме,
Чтоб прочитали вы
Ту надпись и чтоб вам она
Напомнила сама —
Два горя: горе от любви
И горе от ума».
1879
[...]
Е. А. Штакеншнейдер
Ползёт ночная тишина
Подслушивать ночные звуки…
Травою пахнет и влажна
В саду скамья твоя… Больна,
На книжку уронивши руки,
Сидишь ты, в тень погружена,
И говоришь о днях грядущих,
Об угнетённых, о гнетущих,
О роковой растрате сил,
Которых ключ едва пробил
Кору тупого закосненья,
О всём, что губит вдохновенье,
Чем так унижен человек
И что великого презренья
Достойно в наш великий век.
А там — сквозь тень — огни за чаем,
Сквозь окна — музыка… Серпом
Блестит луна, и лес кругом,
С его росой и соловьём,
И ты назвать готова раем
И этот сад и этот дом.
Страну волков преображая
В подобие земного рая,
Здесь речка вышла из болот,
На тундрах дом возник — и вот
Трудом тяжёлым, неустанным
Кругом всё ожило: нежданным
Паденьем безмятежных вод
Возмущены ночные тени,
И усыпительно для лени
Однообразно жернова
Шумят, — и лодка у плотины,
И Термуса из белой глины
Вдали мелькает голова…
Здесь точно рай, и ты привыкла
К благополучью своему.
Здесь рай. Зачем же ты поникла,
И вновь задумалась к чему?
Иль поняла, что рай твой тесен
Для гражданина и для песен,
Что мысли здесь займут луна,
Цветы, грибы, прогулки летом,
И новой жизни семена
Взойдут, быть может, пустоцветом;
Что в этом маленьком раю
Всё измельчает понемногу.
Иные скажут: «Слава Богу!»
А ты, — ты, голову свою
Повесив, будешь, как немая,
Сидеть и думать: «Боже мой!
Как хорошо бежать из рая
И окунуться с головой
В жизнь, поднимающую вой,
Как злое море под грозой…»
[...]
Вот Руси граница, вот Неман. Французы —
Наводят понтоны: работа кипит…
И с грохотом катятся медные пушки,
И стонет земля от копыт.
Чу! бьют в барабаны… Склоняют знамена:
Как гром далеко раздается: «Vivat!»
За кем на конях короли-адъютанты
В парадных мундирах летят?
Надвинув свою треугольную шляпу,
Все в том же походном своем сюртуке,
На белом коне проскакал император
С подзорной трубою в руке.
Чело его ясно, движенья спокойны,
В лице не видать сокровенных забот.
Коня на скаку осадил он, и видит —
За Неманом туча встает…
И думает он: «Эта темная туча
Моей светозарной звезды не затмит!»
И мнится ему в то же время — сверкая,
Из тучи перст божий грозит…
И, душу волнуя, предчувствие шепчет:
«Сомнет знамена твои русский народ!»
«Вперед! — говорят ему слава и гений. —
Вперед, император! вперед!»
И лик его бледен, движенья тревожны,
И шагом он едет, и молча глядит,
Как к Неману катятся медные пушки
И стонут мосты от копыт.
Год написания: 1845
[...]
Сто лет пройдёт, сто лет; забытая могила,
Вчера зарытая, травою порастёт,
И плуг пройдёт по ней, и прах, давно остылый.
Могущественный дуб корнями обовьёт —
Он гордо зашумит вершиною густою;
Под тень его любовники придут
И сядут отдыхать вечернею порою,
Посмотрят вдаль, поникнув головою,
И тёмных листьев шум, задумавшись, поймут.
Зари догорающей пламя
Рассыпало по небу искры,
Сквозит лучезарное море;
Затих по дороге прибрежной
Бубенчиков говор нестройный,
Погонщиков звонкая песня
В дремучем лесу затерялась,
В прозрачном тумане мелькнула
И скрылась крикливая чайка.
Качается белая пена
У серого камня, как в люльке
Заснувший ребенок. Как перлы,
Росы освежительной капли
Повисли на листьях каштана,
И в каждой росинке трепещет
Зари догорающей пламя.
Н. Н. Страхову
Ткань природы мировая —
Риза — Божья, может быть…
В этой ризе я — живая,
Я — непорванная нить.
Нить идёт, трепещет, бьётся,
И уж если оборвется,
Никакие мудрецы
Не сведут её концы:
Вечный ткач их так запрячет
Что (пускай кто хочет плачет!)
Нити порванной опять
Не найти и не связать…
Нити рвутся беспрестанно, —
Скоро, скоро мой черед! —
В тепле злое горе цветёт — зеленеет,
Как будто его солнце вешнее греет… —
Оттаяли слёзы и льются ключом, —
А там над могильным, сыпучим бугром
Берёзка стоит и в снегу коченеет.
Но будет пора, холод в душу сойдёт,
И горе застынет, как будто замрёт… —
А там, над могилкой, повеет весною,
Берёзка очнётся, и свежей листвою
Оденутся длинные сети ветвей,
И дети сбегутся с цветами сирени,
И, молча, сойдутся могильные тени
Внимать голосам беззаботных детей.
Слышны крики муэзина,
Ненавистника Христа;
Слышны вопли славянина…
Поднялась Герцеговина
Из-под тяжести креста…
По ущелиям Балкана
Дым стоит пороховой…
Край Болгарии родной,
Как зияющая рана,
Точит кровь и точит гной.
По оврагам, по уступам,
По долинам и лесам,
Счёту нет кровавым трупам,—
Обезглавленным телам.
По дорогам из Царьграда
Зеленеют бунчуки;
Им навстречу из Белграда
Засветилися штыки…
На скале у перекрёстка,
Возле треснувших столбов
Опустелого киоска,
Там, где мраморы без лоска,
Без фонтанов и ковров,
Там, где кейф резней нарушен,
Потолок ядром обрушен,
И под солнцем пыль клубит
Ветер, дышащий отравой,
Там, где всё, кровавой славой
Вея, смертию грозит,—
Встал, как призрак величавый,
В ветхом рубище, костлявый,
Страшно тощий, вечный жид.
Тёмный, пасмурный, как буря,
Вдаль глядит он, брови хмуря,—
Сам с собою говорит:
— Из гордыни, из боязни,
Я Христу не мог помочь
В страшный день, на место казни
Крест тяжёлый доволочь.
Я, как бы в угоду века,
Сострадать ему не смел,
Образ Богочеловека
Я в Страдальце проглядел.
Мне ль забыть лицо Христово,
Кроткий взор, чело в крови…—
Мне ль забыть Христово слово:
«Жди меня! Покуда снова
Не приду я в мир,— живи»…
И с тех пор живу я, стражду,
Зябну, голодаю, жажду…
Каждый век со всех сторон
Слышу крики, вопли, стон,—
Вижу ненависть, гоненья…
Погибают поколенья…
Сознаю, что мне не в мочь
Человечеству помочь
И, могилою не взятый,
Как мертвец, брожу, проклятый.
Но один ли я навек
Вещим словом Бога связан
И всемирным злом наказан,
Как бездушный человек!
Я ль один исчадье света?!..
Вот, во славу Магомета,
Злость и рвение растёт:
Распинается народ;
Христиан, обезоружа,
Душат, режут, как щенят,—
В каждой хате крови лужа…
Храмы Божии горят.
Кто ж вступается? Откуда
Помощь грозная придёт?
Кто невинного спасёт?—
Кто в такое верит чудо?
Уж не ты ли, Альбион?
Нет, — ты, лживый, как Иуда,
Весь в расчеты погружён
И готов продать за злато
Христианина и брата…
Уж не ты ли, Вена? — Нет,
Холодна к чужим ты ранам
И измученным славянам
Не желаешь ты побед.
Уж не ты ли, папа? — Нет;
Как исконный враг России,
Видишь ты дурные сны,
Крест на куполе Софии
Для тебя страшней луны…
Уж не вы ли, лицемеры,—
Вы, фанариоты?! Нет;
У корыстной вашей веры
Нет геройства прошлых лет!..
Уж не ты ли, Русь?!..
? За что же
Проклят я один за грех
Безучастия?. О, Боже!
Этот грех лежит на всех!..
И, лохмотья вековые
Отрясая, вечный жид
С укоризною глядит
На поля, давно пустые.
Вот он выронил слезу…
Но, заслыша гул громовый,
К небу поднял взор суровый —
И пошел встречать грозу…
[...]
Вижу я, сизые с золотом тучи
Загромоздили весь запад; в их щель
Светит заря,- каменистые кручи,
Ребра утесов, березник и ель
Озарены вечереющим блеском;
Ниже — безбрежное море. Из мглы
Темные скачут и мчатся валы
С неумолкаемым гулом и плеском.
К морю тропинка в кустах чуть видна,
К морю схожу я, и —
Здравствуй, волна!
Мне, охлажденному жизнью и светом,
Дай хоть тебя встретить теплым приветом!..
Но на скалу набежала волна —
Тяжко обрушилась, в пену зарылась
И прошумела, отхлынув, назад:
— Новой волны подожди,- я разбилась…
Новые волны бегут и шумят,-
То же, все то же я слышу от каждой…
Сердце полно бесконечною жаждой —
Жду,- все темно,- погасает закат…
[...]
По всем землям, на всех морях
Ты слышишь гул изветов ложных
И бранный крик на всевозможных
Тебе знакомых языках! —
Бранит тебя иноплеменник,
Бранит тебя родной твой сын,
Бранит свободный твой изменник
И брат твой — пленный славянин;
Бранит хохол великорусский,
Бранит малороссийский лях,
Великорусс, в узде французской,
И немец, в русских орденах;
Бранят тебя, — как будто знают!
Бранят, когда воображают,
Что ты наукой растлена
И что измены семена
В тебе посеял враг лукавый;
Бранят за то, что ты верна, —
Гордишься суетною славой
И чтишь орлы да знамена;
Бранят за то, что ты богата,
Не деньги любишь, а почёт
И потеряла всякий счёт
Тобой растраченного злата;
Бранят за то, что ты бедна,
Разорена, истомлена, —
Громада слабости примерной;
Бранят за то, что ты страшна
Своею силой непомерной
И можешь манием руки
Поднять Европу на штыки;
Бранят за то, что лицемеришь,
Таишь под маской простоты
Честолюбивые мечты;
За то, что слишком веришь ты,
За то, что никому не веришь
И ничего не признаешь;
Бранят за правду и за ложь,
Бранят за раннюю свободу,
Бранят за то, что не дают
Свободы твоему народу…
За всё бранят, за всё клянут!
И если я, поэт твой бедный,
Свою надсаживая грудь,
Спою тебе какой-нибудь
Хвалебный стих иль гимн победный, —
О! закричат, — кого надуть
Он хочет? — человек он вредный,
Позор народа своего!
И ежели не лоб он медный,
То — льстец, — наплюем на него…
Но этих криков и клевет
Не струсит никакой поэт, —
Гордиться будет нареканьем,
Когда твой ум или твой дух
Ему послужит оправданьем.
Много песков поглощают моря, унося их волнами,
Но берега их сыпучими вечно покрыты песками.
Много и песен умчит навсегда невозвратное время —
Новые встанут певцы, и услышит их новое племя.
Если погибну я, знаю, что мир мои песни забудет;
Но для тебя, нежный друг мой, другого певца уж не будет.
Если погибну я, знаю, что свет не заметит утраты;
Ты только вспомнишь те песни, под звуки которых цвела ты.
Я просветил твоё сердце — а ты, ты мой ум помрачила;
Я улыбаться учил — а ты плакать меня научила.
Так, если смолкну я, страстно любя тебя, друг благородный,
Где — разреши мне последний вопрос мой, — где будет холодный
Прах мой покоиться? там ли — в далёких пределах чужбины,
Здесь ли, в саду у тебя, близ тебя, под навесом раины?.
[...]
Вот и ночь… К ее порогу
Он пришел, едва дыша:
Утомился ли он медля?
Опоздал ли он спеша?.
Сел и шляпу снял, и, бледный,
К ней наверх в окно глядит;
И, прислушиваясь, тихо,
Точно бредит, говорит:
— Милый ангел! Будь покойна —
Я к тебе не постучусь…
Вижу свет твоей лампады
И безумствую — молюсь…
За тебя ли, за себя ли
Я молюсь, не знаю сам.
Ни глазам твоим не верю,
Ни лампаде, ни звездам.
Ведь они, все эти звезды,
Как и твой небесный взгляд,
И горят, и в душу смотрят —
И неправду говорят…
Ведь они, все эти звезды,
Никогда не скажут мне,
Кто сейчас твою лампаду
Погасил, мелькнув в окне.
Или это промелькнуло
Отражение луны?.
Или это — греза ночи,
Шорох знойной тишины?
Или это — у забора
Ветерок шуршит листвой?
Нет!.. Я слышу смех влюбленных
Над моей смешной слезой.
И, как тень, с ее порога
Поднялся он, чуть дыша…
Утомился ли он медля,
Опоздал ли он спеша?.
[...]
Нет, нет! не оттого признаньем медлю я,
Что я боюсь — она не отзовётся
Мне на мою любовь, холодный смех тая,
Что старая печаль, как лютая змея,
Опять в душе моей проснётся!
Друг! разрушать мечты уж я привык давно
И сердце у меня готово к новым ранам;
Не в первый раз мне суждено
Быть самому себе тираном.
Но… если я любим… но если с первых слов
Она сама мне бросится на шею!..
Сказать ли, отчего я медлю и робею?
Кто перед женщиной, рыдая, пасть готов,
Тот не готов ещё назвать её своею;
Кто с юных лет страстей обуздывал язык,
Кто приучён людьми не верить их участью,
Кто к лицемерию привык —
Тому нужна привычка к счастью.
Так, если б грешнику нежданно отворён
Был рай небесный — долго б он
Не мог войти в него, растерян и смущён.
Измученной душой как бы не доверяя
Гостеприимной сени рая.
О, подними своё чело!
Не верь тяжёлым сновиденьям;
Не предавайся сожаленьям
О том, что было и прошло,
О том, что спит в сырых могилах,
Чего мы воротить не в силах.
Зачем так рано погребать
Невозмужалые надежды
И, с простодушием невежды,
Во всеуслышанье роптать?
Чтоб жизнь была тебе понятна —
Иди вперёд и невозвратно.
Не бойся душу предавать
Потоку чувств и мыслей новых,
Своим стремлением готовых
Тебя невольно увлекать
Туда, где впереди так много
Сокровищ спрятано у Бога!
Для созерцающих очей
И для внимающего слуха
Доступен тайный образ духа
И внятен смысл его речей —
Глагол, в пустыне вопиющий,
Неумолкаемо зовущий.
Ночной костер зимой у перелеска,
Бог весть кем запален, пылает на бугре,
Вокруг него, полны таинственного блеска,
Деревья в хрусталях и белом серебре;
К нему в глухую ночь и запоздалый пеший
Подсядет, и с сумой приляжет нищий брат,
И богомолец, и, быть может, даже леший;
Но мимо пролетит кто счастием богат.
К его щеке горячими губами
Прильнула милая,- на что им твой костер!
Их поцелуй обвеян полуснами,
Их кони мчат, минуя косогор,
Кибитка их в сугробе не увязнет,
Дорога лоснится, полозьев след визжит,
За ними эхо по лесу летит,
То издали им жалобно звенит,
То звонким лепетом их колокольчик дразнит.
Так и к тебе, задумчивый поэт,
К огню, что ты сберег на склоне бурных лет,
Счастливец не придет. Огонь под сединами
Не греет юности, летящей с бубенцами
На тройке ухарской, в тот теплый уголок,
Где ждет ее к столу кутил живой кружок
Иль полог, затканный цветами.
Но я — я бедный пешеход,
Один шагаю я, никто меня не ждет…
Глухая ночь меня застигла,
Морозной мглы сверкающие и**гла
Открытое лицо мое язвят;
Где б ни горел огонь, иду к нему, и рад —
Рад верить, что моя пустыня не безлюдна,
Когда по ней кой-где огни еще горят…
....................
1865
[...]
Самих себя они изгнали
И встретились в чужих краях, —
Сошлись, истратились, устали,
И домик наняли в горах.
Там, где на солнечном припёке
В дни Пасхи зреет апельсин,
Где в зной журчащие потоки
Из трещин каменных с вершин
Стекают в сонные долины;
Где возле мраморных руин,
Из кактусов колючий тын,
Как допотопных трав потомок,
Торчит, прикрыв со всех сторон
Когда-то царственных колонн
В плющи наряженный обломок;
Где серп забыт, заброшен плуг,
Где белый дом с крыльцом — из тени
На солнце выдвинул ступени;
Где к морю путь прошёл на юг;
Где высох лист, трава пожелкла,
Где жизнь, как бы уставши, смолкла, —
Они скрываются сам-друг.
Не жаль им родины холодной:
Он проклял жизнь в её степях
И скрылся от вражды народной;
Она — ушла в любви свободной
Искать уединенных дней;
Но в этой жизни без цепей
В ней скука надломила силы, —
А он без дела изнемог, —
И оба сели на порог
Своей неприхотливой виллы.
Он жёлт лицом, — она бледна,
Глаза сердиты, губы сухи;
Он молчалив, — она не в духе, —
И говорит ему она:
— Ну, что ж нам делать, ясный сокол?
Жар, духота, — одно окно,
И даже два окна без стекол,
Прикрыты ставнями; смешно
Мечтать… а что ж нам делать летом,
Когда и думать тяжело! —
Пиши стихи, будь хоть поэтом!
Или начнём, куда ни шло,
Писать послания друг к другу;
Ты мне пиши, а я тебе.
Он.
О чем?
Она.
О чем? Ты о своей борьбе
С людьми; а я, на зло судьбе,
Постановлю себе в заслугу
Ту независимость, с какой
Я по любви сошлась с тобой.
Авось, поднявшись на ходули,
Мы в собственных своих глазах
Начнём расти, врагам на страх.
Ах, скука, скука! Но могу ли
Я, посуди ты, без хандры
Смотреть на выступы горы,
Палящим солнцем облитые,
Как бы из бронзы отлитые?
Так нестерпимо всякий раз
В день утомительный и жаркий,
Своею желтизною яркой
Они тревожат нервы глаз.
Ты, около меня, — усталый, —
Не то поэт иль добрый малый, —
Провинциал из наших стран,
Не то измученный тиран,
Моей любви невольник жалкий…
А вон, пустой водопровод
И под его разбитой аркой
Ручей спадающий с высот;
Вокруг него плющи и розы,
А там, на скате, пастухи,
Ослы, пасущиеся козы…
Все это просится в стихи
Или в картину, — но все то же
И то же каждый день — о, Боже!
Как этих живописных мест
Мне живописность надоела!
Но… не ропщу, — сама хотела
Я на себя взять этот крест.
Он.
Несчастная! да разве есть
Природа где-нибудь богаче!
Не петербургские ли дачи
Ты ей прикажешь предпочесть?
Будь, милая, великодушней, —
Здесь померанцы…
Она.
Здесь померанцы… Что мне в них!
От рощи их несёт конюшней.
Ты ж, слава Богу, не жених…
Он.
О! слава Богу!
Она.
О! слава Богу! Ароматен
Здесь воздух так, что неприятен.
Не знаю, будешь ли ты рад,
Когда я этот аромат
Сравню с любовью: для начала
Она куда как хороша!
Но, верь мне, гордая душа
Ещё чутья не потеряла…
Он.
Я также горд и, может быть,
Капризен также, — цепи долга,
Как ты, не стал бы выносить…
И если вздумал полюбить,
Уверен был, что не надолго.
Любовь вот здесь, она в крови;
Затихла кровь, — и нет любви;
Не верю я в другое чувство, —
Пусть говорят о нем все те,
Кто любит праздное искусство,
Построенное на мечте.
Она.
А ты, — ты разве не мечтатель?
Он.
Благ неизведанных искатель,
Я, ради этих благ, отверг
Отчизну, веру, власти, нравы,
Кумиры наши ниспроверг,
Во всех преданьях нашей славы
Я подсмотрел не ложь, так миф
В своём богатстве я увидел
Зло — и его возненавидел.
Я был беспечен и ленив, —
Хотел занять себя работой;
Жизнь, зараженную зевотой
Моих родных и близких мне,
Хотел похоронить на дне
И выплыть на поверхность новым…
И что ж увидел я? — толпа
В своём величии суровом
И суеверна, и тупа…
В республиках не находил я
Себе свободы… стал вникать, —
И понял все своё бессилье,
И к сердцу стал я прижимать
Свои подшибленные крылья,
Чтоб только боль его унять…
Мне стало страшно, — не молитва
Мне шла на ум, — в моём уме
То пистолет мелькал, то бритва…
И смерть мне грезилась, но мне,
Как видно, суждено скитаться…
А на какой конец? признаться,
Не ведаю, — мудрен ответ.
Ни смерти нет, ни жизни нет.
Клянусь! на Каинский привет
Я б мог откликнуться приветом.
О, ненавидимая светом
И ненавидящая свет!
Все, проклятое в цвете лет,
Я предал полному забвенью…
С твоей ладьей связав мою
Полуразбитую ладью,
Отдавшись страсти, как теченью,
Я так был рад уединенью!
И вот, аркадским пастушком,
Я здесь у ног твоих и млею,
Тупеет разум, — не жалею.
Хотел, — хочу забыться сном,
Чтоб хоть во сне себя увидеть
Героем, чуть не божеством,
Решившимся возненавидеть
Мир с отвратительным лицом.
С его прогрессом и наукой,
С авторитетами его…
Зачем же ты своею скукой
Сон эгоизма моего
Нецеремонно так тревожишь?
Я просыпаюсь, — как же быть?!
Меня могла ты разбудить,
Но обновить меня не можешь.
Не признавая ничего,
Ты ждёшь и требуешь всего.
Природы — мало, мало — счастья,
Любви — и той недостает,
И за минутой сладострастья
Минута злости настает.
Я знаю, ты меня терзаешь
Или язвишь насмешкой злой,
Когда себя воображаешь
Моею мнимою рабой.
Да, не робка ты, не ревнива,
Но к слову «рабство» так пуглива,
Что это слово для тебя,
Как черт для малого ребёнка;
Ты разбираешь слишком тонко
Все, что ни выражаю я,
В минуту радости иль горя…
Ты улыбаешься мне, споря, —
И гордо смотришь на меня,
Когда во всем со мной согласна.
Не дети мы, — пора понять,
Что мы сошлись, увы! напрасно.
Меня ты хочешь изучать, —
Но ты и трупа не изучишь,
Когда б тебе я подал нож
Анатомический; за что ж
Меня, живого, ты так мучишь?
Простимся лучше навсегда,
Не правда ли, мой ангел?
Она.
Да!..
[...]
Вижу, как тяжек мой путь,
Как бесполезен мой повод!
Кони натужили грудь,
Солнце печет, жалит овод.
Что ты, лихой проводник,
Сверху кричишь мне: за мною!
Ты с малолетства привык
Рыскать с ружьем за спиною.
Я же так рано устал!
Скучны мне виды природы —
Остовы глинистых скал,
Рощей поникшие своды!
Глухо, безлюдно кругом…
Тяжко на эти вершины,
Вечным объятые сном,
Облокотились руины.
Спят!.. и едва ли от них
Странник дождется ответа!
Вряд ли порадует их
Голос родного привета!
Нет ли?— скажи, проводник,—
Нет ли преданья?!— Рукою
Шапку надвинул старик
И покачал головою.
Вижу — потоки бегут —
Книзу проносится пена,
Через потоки бредут
Кони, в воде по колена.
Рад бы и я утолить
Жажду — в тени приютиться.
Рад бы с коня соскочить —
Руки сложить и забыться.
Некуда спрыгнуть с седла!
Слева — отвесные стены,
Справа — деревья и мгла,
Шум и сверкание пены.
Рад бы помчаться стрелой!
Рад бы скакать!— невозможно!
Конь мой идет осторожно,
Пробует камни ногой.
И осторожность заслуга!
Конь мой собой дорожит.
Вот поднимается с юга
Ветер,— пустыня шумит,
Мне же далекого друга
Голос как будто звучит.
«Друг мой! зачем ты желаешь
Лучших путей? путь один...»
Ну, конь! иди сам как знаешь —
Здесь я не твой господин!
1846-1851
[...]
Откуда же взойдет та новая заря
Свободы истинной — любви и пониманья?
Из-за ограды ли того монастыря,
Где Нестор набожно писал свои сказанья?
Из-за кремля ли, смявшего татар
И посрамившего сарматские знамена,
Из-за того кремля, которого пожар
Обжег венцы Наполеона?
Из-за Невы ль, увенчанной Петром,
Тем императором, который не жезлом
Ивана Грозного владел, а топором:
На запад просеки рубил и строил флоты,
К труду с престола шел, к престолу от труда
И не чуждался никогда
Ни ученической, ни черновой работы?—
Оттуда ли, где хитрый иезуит,
Престола папского орудие и щит,
Во имя нетерпимости и братства,
Кичась, расшатывал основы государства?
Оттуда ли, где Гус, за чашу крест подняв,
Учил на площадях когда-то славной Праги,
Где Жижка страшно мстил за поруганье прав,
Мечом тушил костры и, цепи оборвав,
Внушал страдальцам дух отваги?
Или от Запада, где партии шумят,
Где борются с трибун народные витии,
Где от искусства к нам несется аромат,
Где от наук целебно-жгучий яд,
Того гляди, коснется язв России?.
...................
Мне, как поэту, дела нет,
Откуда будет свет, лишь был бы это свет —
Лишь был бы он, как солнце для природы,
Животворящ для духа и свободы,
И разлагал бы все, в чем духа больше нет.
Я помню, как детьми, с румяными щеками,
По снегу хрупкому мы бегали с тобой —
Нас добрая зима косматыми руками
Ласкала и к огню сгоняла нас клюкой;
А поздним вечером твои сияли глазки
И на тебя глядел из печки огонёк,
А няня старая нам сказывала сказки
О том, как жил да был на свете дурачок.
Но та зима от нас ушла с улыбкой мая,
И летний жар простыл — и вот, заслыша вой
Осенней бури, к нам идёт зима иная,
Зима бездушная — и уж грозит клюкой.
А няня старая уж ножки протянула —
И спит себе в гробу, и даже не глядит,
Как ты, усталая, к моей груди прильнула,
Как будто слушаешь, что сердце говорит.
А сердце в эту ночь, как няня, к детской ласке
Неравнодушное, раздуло огонёк
И на ушко тебе рассказывает сказки,
О том, как жил да был на свете дурачок.
[...]
(Посв. П. И. Чайковскому)
И плывут, и растут эти чудные звуки!
? Захватила меня их волна…
Поднялась, подняла и неведомой муки,
? И блаженства полна…
И божественный лик, на мгновенье,
? Неуловимой сверкнув красотой,
? Всплыл, как живое виденье
Над этой воздушной, кристальной волной, —
? И отразился,
? И покачнулся,
? Не то улыбнулся…
? Не то прослезился…
Я б желал, — внимая гулу ветра,
Размышлял когда-то бедный малый,
На чердак свой в сумерки забравшись, —
Я б желал, чтоб шар земной иначе
Был устроен мачехой-природой:
Чтоб моря не знали ураганов,
Чтоб земля не стыла от морозов,
Чтоб она не трескалась от зноя.
Чтоб весна цветы свои мешала
С золотыми осени плодами;
Я б тогда нашёл себе местечко, —
Я б тогда ушёл под самый полюс,
Там бы лёг в тени густых каштанов:
Кто б тогда мешал мне грызть орехи,
Упиваться виноградным соком,
В пенье птиц, в немое созерцанье
Вечных звёзд душою погружаться!
В хороводе непритворно-страстных,
Шаловливо-нежных дев — по вкусу
Я б нашёл себе жену — голубку:
Для нея построил бы я домик
Из шестов, плющами перевитых,
К потолку подвесил бы гирлянды
И нагой валялся б я по сену,
Как с амурами, с детьми нагими;
Я б учил их по деревьям лазить, —
С обезьянами я жил бы в мире…
Да и люди были бы сноснее.
— Вишь, чего ты захотел, бедняга!
Глухо прошумела мать-природа, —
У тебя, знать, губа-то не дура!
— Я б желал, — уткнувши нос в подушку,
Продолжал мечтать мой бедный малый, —
Я б желал, чтоб люди умирали
Без тоски, с невозмутимой верой,
Что они из мира ускользают,
Как из душной ямы, на свободу,
Чтоб я мог витать загробной тенью:
Я б тогда нежданным появленьем
Мог смутить бездушного злодея,
Оправдал бы жертву тайной злобы,
Был бы добрым гением несчастных…
А не то, — я мог бы, ради смеха,
Озадачить моднаго педанта,
Гордого в своём матерьялизме,
Я б заставил перья прыгать — или
У меня и книги бы летали.
А не то… Клянусь моей любовью!..
К ней, моей божественной, прелестной, —
К той, о ком я, бедный малый, даже
И мечтать не смею, оттого что,
Пребывая в невысоком чине,
Высоко квартиру нанимаю, —
Я б подкрался свежим, ранним утром,
Подошел бы к девственному ложу,
Тихо распахнул бы занавески
И листы крапивы самой жгучей
Насовал бы ей под одеяло.
Я б желал, чтоб мачеха-природа,
Не шутя, хоть черта смастерила —
И за то я б ей сказал «спасибо»…
..............
— Вишь, чего ты захотел, бедняга!
Громко просвистела мать-природа, —
У тебя, знать, губа-то не дура!
— Если ж нет! — хвативши кулачищем
По столу, воскликнул бедный малый, —
Если эта мачеха-природа
Ничего-то не сумела сделать —
И беднее всех моих фантазий,
Я хочу, чтоб ей на зло повсюду
Разлилось довольство, чтоб законны
Были все земные наслажденья,
Чтоб меня судила справедливость,
Чтоб тяжёлый труд был равномерно
И по-братски разделен со всеми,
Чтоб свобода умеряла страсти,
Чтобы страсти двигали народом,
Как пары колёсами машины,
Облегчая руки человека,
Созидая новые богатства.
— У тебя, знать, губа-то не дура!
Залилась, запела мать-природа. —
Погляжу я на тебя, бедняга,
Как ты будешь с братьями-то ладить, —
Будешь ладить, я мешать не стану,
Даже стану по головке гладить.
[...]