Мы оставили хутор Веселый, Потеряли печать при погрузке, А туда уж вошли новоселы, И команда велась не по-русски.
Мы поставили столик под вишней, Застучал «ремингтон» запыленный… — Ну, сегодня помог нам всевышний, — Усмехнувшись, сказал батальонный.
А инструктор Никита Иваныч Все смотрел, сдвинув светлые брови, На блестевший, как лезвие, Маныч И еще не остывший от крови.
Как поймет он, покинутый верой, Что страшнее: потеря печати, Или рокот воды красно-серой, Или эхо немецких проклятий?
Столько нажито горечи за ночь, Что ж сулит ему холод рассвета, И воинственно блещущий Маныч, И цветение раннего лета?
Искривил он язвительно губы, Светит взгляд разумением ясным… Нет, черты эти вовсе не грубы, Страх лицо его сделал прекрасным!
Ах, инструктор Никита Ромашко, Если б дожил и видел ты это, — Как мне душно, и жутко, и тяжко В сладком воздухе раннего лета!
Я не слышу немецких орудий, Чужеземной не слышу я речи, Но грозят мне те самые люди, Что отвергли закон человечий.
Тупо жду рокового я срока, Только дума одна неотвязна: Страх свой должен я спрятать глубоко, И улыбка моя безобразна.
1949