Вот ругань плавает, как жир, пьяна и самовита. Висят над нею этажи, гудят под нею плиты, и рынок плещется густой, как борщ густой и пышный, а на углу сидит слепой, он важен и напыщен. Лицо рябее решета, в прорехи брезжит тело. А на коленях отперта слепая книга смело. А женщины сомкнули круг, все в горестях, в поту, следят за пляской тощих рук по бледному листу. За потный рыжий пятачок, за скудный этот звон судьбу любой из них прочтет по мягкой книге он. И каждая уйдет горда слепым его ответом… Но сам гадатель не видал ни женщин и ни света… Всё смыла темная вода… К горстям бутылка льнет, и влага скользкая тогда качает и поет. И видит он тогда, что свет краснеет густо, вязко, что линий не было и нет, и нет иной окраски… И вот когда он для себя на ощупь ждет пророчеств, гнусаво матерясь, скорбя, лист за листом ворочая. Но предсказанья ни к чему, и некому сказать, что смерть одна вернет ему небывшие глаза.
1927 или 1928