До того, как Гитлер к власти пришел, а Сталин убил моего отца, до моих неустройств, скитаний, до школ, до того, как я замкнула уста, —
три страны мне в детстве давали приют, колыбельные пели мне, и три языка сеть сознанья плетут, сплетаясь в моей глубине.
Три страны мне в детстве были даны, но нет у меня ни одной. Будто в трех соснах, в трех моих языках я плутаю, томясь немотой.
Потому что все языки, все три, бесполезны моей немоте. Что могу я сказать, если слов не найти, а которые есть, — не те.
Ведь во мне вся боль всех моих родных, а не только моя одна. Что кричал мой отец в свой последний миг, перед тем, как ступить из окна?
Боль, которую мать носила в себе, не могу словами раскрыть. А печаль о брате, его судьбе можно только без слов провыть.
На трех языках я пишу стихи, и по мне проходит их дрожь, даже шепот травы в казахской степи на правдивый был стих похож.
Нет мне места в Варшаве и нет в Москве, а в Германии вовсе нет. И бессмысленны все языки, все-все, весь наш беженский белый свет.
1993