1.
Стараться объяснить, пусть популярно, устройство циклотрона кроманьонцу? Беседовать с дальтоником о красках мазутной лужи полотна Матисса?
Или о солнце толковать с кротом? Пустое и угрюмое занятье, я этим никогда не занимался.
2.
Я говорю, что слышал ночью жаворонка в снежном небе. Что видел ночью, как осторожно и беззвучно спускались памятники с тяжких пьедесталов, а по щеке гранитной усталого, сутулого атланта катились человеческие слёзы.
Принюхиваясь к небу, я учуял, как от одной звезды неуловимо пахнет спелой дыней.
Я говорю — не безъязыки вещи: деревья, камни, глины. В цветочной вазе старая вода вчера мне целый вечер вспоминала о Тихом океане, о русалках, о затонувших кораблях, о донных рыбах, о неизведанных глубинах абиссали.
Сентиментальный шкаф со мной делился о хвойном детстве, о смолистых красных шишках.
3.
Просыпаются шпили, клавиши, вешалки, живые и мраморные люди. Зевают сонные двери универмагов, моргов, родильных домов и лесных избушек. Вертикальные уши волка проснулись, терпеливо капкан притаился в траве, сети поставил рыбак и паук, из гнезда выпал слабый птенец. Просыпается красный цвет…
Я, современник Спутника и коромысла, парадоксальных мыслей и колокольного звона, искусственного сердца и атомных бомб — говорю: здравствуй, утро борьбы червяка и птицы, зверя и человека, смерти и жизни…
Только не просыпайтесь ракеты смерти. Вокруг одного далёкого солнца ходит по орбите мемориальная доска с надписью: «Здесь была планета разумных»!
1965