Я продолжаюсь… Этот август – мой, и я пока еще шагаю без запинки. Иду по скособоченной тропинке и возвращаюсь в августе домой. Но скоро ль разум облачится тьмой и справит по нему жена поминки, и жизнь пойдет предсмертной кутерьмой? Я с самого рожденья жил и рос, но в старости сгибаюсь как вопрос, расхристанный хохол иль просто малоросс, как долгоклювый мертводушный Гоголь, и спрашиваю под шумок, а много ль недель мне жить? Но азбуки не зная, я припеваючи, как Вечный Жид, живу. И смерть узнаю я не наяву, а в дряхлом сне. И жизнь моя сквозная не покидает даже дом, где Вечным я сижу всегда Жидом и, погружаясь в гробовые доски, отшучиваюсь, Боже, по-жидовски. Сгибаюсь мыслями в горбатый знак вопроса, по-воробьиному клюю рассыпанное просо. А воробьишка кто? Блаженная пичуга. А лето покривилось, как лачуга, от гроз, нагрянувших и с севера, и с юга. От ига стариковского недуга трясусь, как Вечный Жид иль старый воробей, робея, будто жук, вонючий скарабей, катая из вещей ничтожных завещанье, по вечности, покуда еще жив, пока я Вечный Жид и, смерти не нажив, вдоль августа тащусь я по тропинке. Кивают мне невинные травинки, и этим травам я Бог весть зачем, но рад, мне по сердцу зеленый их наряд. Любой травинке я столетний брат, и по моим годам брожу я разом лохматым барсуком, колючим дикобразом. Ломаю я надтреснутые сучья, зане природа у меня барсучья, и норовлю я в старость, как в нору, укрыться, как в последнюю дыру. Колюч, как дикобраз иль даже Божий еж, живу и ежусь я от старости. Ну что ж? Какой же рок меня вот так нарек – старик, зубастый как хорек, который душит дур и белых кур, он, бывший балагур и бедокур. И с палочкой кривой слоняясь меж вещами, как иероглиф Солнца – скарабей, жене я оставляю завещанье, как жирный том моих лирических скорбей. Послушай напоследок, друже Муза, мне в старости бывает каково, когда я сам себе великая обуза, а в целом мире нету никого опричь тебя. И посредине спора с моим расстроенным нутром ты посох мне, и палка, и опора, пока еще далеко Божий гром. Ты ластишься: пожить еще попробуй! Пусть, дескать, гинут сверстники твои. Стихи бегут, как по весне ручьи. Неприрученные, они еще ничьи. Не стану спрашивать врачей я о прогнозе. О смерти нынче буду думать сам, как о мгновенном мифе, как о прозе, которая не верит чудесам. Прощаюсь я с собой, и на разлуку я подаю последней фуге руку. Авось в краю моих родимых Муз назло смертям, как дым и даль, очнусь. Авось инобытийствовать я буду, и в десять вечностей я сдуру попаду. А вечность – будто хлеб печеный на поду. Помилуй, Боже, грешного зануду, сидит он в августе, как бы в густом саду. В последний раз я спрашиваю, кто я, как шало я полжизни вопрошал, не место ли в поэзии пустое и стих мой, как разбойник, согрешал? Вопрос горбат, и на его горбу неужто в рай лирический не въеду? И что мне зарубить теперь на лбу? Вся жизнь мне въедлива была, и следу бесслезного она мне не оставит. Мой август вечности мне не прибавит ни к осени, ни к смерти бесконечной, копеечной, юродивой, увечной. Авось как Вечный Жид я буду жить, кому и ни к чему меж строчек шляться, кто всё еще способен размышляться. Не породнюсь я с вечностью земной. Какая вечность будет жить со мной? С какой же слажу, рифмоплет сумной? Авось я буду без надзора жить и попусту ничем не дорожить. Авось возникну я ничьей водой ручья. Авось и будет смерть моя ничья.
август 1984