Стихи русских и зарубежных поэтов

Мне слышались обрывки слов святых.
Пылала кровь в сосудах золотых.
Возликовав, согбенный старый жрец
пред жертвой снял сверкающий венец.
Кадильницей взмахнул, и фимиам
дыханьем голубым наполнил храм.
Молельщикам раздал венки из роз.
Пал ниц и проливал потоки слез.
Прощальным сном, нетленною мечтой
погас огонь небесно-золотой.
В цветных лампадах засиял чертог.
Заговорил у жертвенника рог.
Возликовав, согбенный старый жрец
из чащ пролил сверкающий багрец.
Средь пряных трав, средь нежных чайных роз
пал ниц и проливал потоки слез.

Затишье на море… За бурею строптивой
Настала мертвая, немая тишина:
Уж выбившись из сил, так вяло, так лениво,
Едва колышется усталая волна.

Затишье на сердце… Застыли звуки песен,
Тускнея, меркнет мысль, безмолвствуют уста,
Круг впечатлений, чувств так узок и так тесен,
В душе холодная такая пустота.

Но налетит гроза, и дрогнут неба своды,
Заблещут молнии, и разразится гром,
И грозный ураган на дремлющие воды
Дохнет властительным, победным торжеством.

Так минет наконец пора дремоты косной,
Унылая душа воспрянет ото сна,
И снова грянет песнь моя победоносно, —
И потечет стихов созвучная волна!

Что со мною, не пойму.
Душу в омут окуну.
«Первый парень» – обо мне говорят,
Говорят, мне чёрт не брат.

Вновь я выбрался из плена,
Из объятий сладких слов.
Не измена, не измена –
Просто новая любовь.
Время снова расставаться,
Ностальгии места нет.
Перемена декораций,
Пересменка в двадцать лет.

Ностальгии места нет,
Затерялся твой портрет.
Не глядеть по сторонам – ой, что за бред!
Загорелся новый свет!

Шумных залов маскарад
И поклонниц хит-парад…
Только лучше, лучше быть одному,
Не сдаваться никому.

Молящиеся руки
Тюльпана в дни войны
Явили облик муки,
Когда метались кони
На выщербленном лоне
Калмыцкой целины.

К земле склонился чуткий
Предутренний туман.
Прошли в тревоге сутки.
Как Будда шестирукий,
Вобрал в себя все звуки
Молящийся тюльпан.

1993

Я на уроке в первый раз.
Теперь я ученица.
Вошла учительница в класс,-
Вставать или садиться?

Как надо парту открывать,
Не знала я сначала,
И я не знала, как вставать,
Чтоб парта не стучала.

Мне говорят — иди к доске,-
Я руку поднимаю.
А как перо держать в руке,
Совсем не понимаю.

Как много школьников у нас!
У нас четыре Аси,
Четыре Васи, пять Марусь
И два Петровых в классе.

Я на уроке в первый раз,
Теперь я ученица.
На парте правильно сижу,
Хотя мне не сидится.

Серебро, огни и блестки,-
Целый мир из серебра!
В жемчугах горят березки,
Черно-голые вчера.

Это — область чьей-то грезы,
Это — призраки и сны!
Все предметы старой прозы
Волшебством озарены.

Экипажи, пешеходы,
На лазури белый дым.
Жизнь людей и жизнь природы
Полны новым и святым.

Воплощение мечтаний,
Жизни с грезою игра,
Этот мир очарований,
Этот мир из серебра!

1895

Я уеду, я уеду
по открытию воды!..
Не ищи меня по следу —
смоет беглые следы.
А за мною для начала
все мосты поразведут
и на пристанях-вокзалах
даже справок не дадут.

… Вспоминай мой легкий голос
голос песенки простой,
мой послушный мягкий волос
масти светло-золотой…

Но не спрашивай прохожих
о приметах — не поймут:
новой стану, непохожей,
не известной никому.
И когда вернусь иная,
возмужалой и простой.
поклонюсь — и не узнаешь,
кто здоровался с тобой.
Но внезапно затоскуешь,
спросишь, руку не отняв:
— Ты не знаешь ли такую,
разлюбившую меня?
— Да,— отвечу,— я встречала
эту женщину в пути.
Как она тогда скучала —
места не могла найти…
Не давала мне покою,
что-то путала, плела…
Чуждой власти над собою
эта женщина ждала.
Я давно рассталась с нею,
я жила совсем одна,
я судить ее не смею
и не знаю, где она.

1936

Наливши квасу в нашатырь толченый,
С полученной молекулой не может справиться ученый.
Молекула с пятью подобными соединяется,
Стреляет вверх, обратно падает и моментально уплотняется.

1932

Йони-голубки, Ионины недра,
О, Иоанн Иорданских струй!
Мирты Киприды, Кибелины кедры,
Млечная мать, Маргарита морей!

Вышел вратами, немотствуя Воле,
Влажную вывел волной колыбель.
Берег и ветер мне! Что еще боле?
Сердцу срединному солнечный хмель.

Произрастание — верхнему севу!
Воспоминание — нижним водам!
Дымы колдуют Дельфийскую деву,
Ствол богоносный — первый Адам!

Май 1922

В качестве гостя, туриста и пилигрима
Славлю апостольские и людские труды.
Трубы-цилиндры на крышах Иерусалима —
Ловчие солнца для нагреванья воды
В каменных стенах с каменными полами —
Ведь и в Святых местах бывает зима,
Особенно зябко под храмовыми куполами,
Где пламя свечи подчёркивает полутьма
Особенно в будние дни, по которым обычно
В церковь люблю заходить. Да простят небеса,
Я не умею ни жить, ни молиться публично,
Поэтому мне подмосковные любы леса,
Где я в бревенчатых стенах одна обитаю,
Из-под кирпичной трубы выгребаю золу,
Днём за экраном сижу, Библию на ночь читаю
Перед иконою Троицы в красном углу.

1 марта 2004

Первый грех против марта — мертвею.
О, маца мертвородная, страшно…
Светлый свет позабывчиво вею
Снова, снова, — на новые брашна.

Миртом март, помертвев, покрываю.
Милый мирт мой — ты лавр жестколистный.
Знает сердце: (скрывает) — срываю
Я последний аканф нелучистый.

1916

О том, как буду я с тоскою
Дни в Петербурге вспоминать,
Позвольте робкою рукою
В альбоме Вашем начертать.
(О Петербург! О Всадник Медный!
Кузмин! О, песни Кузмина!
Г***, аполлоновец победный!)
О Вера Константинов-на,
Час пятый… Самовар в гостиной
Еще не выпит… По стенам
Нас тени вереницей длинной
Уносят к дальним берегам:
Мы — в облаке… И все в нем тонет —
Гравюры, стены, стол, часы;
А ветер с горизонта гонит
Разлив весенней бирюзы;
И Вячеслав уже в дремоте
Меланхолически вздохнет:
«Михаил Алексеич, спойте!..»
Рояль раскрыт: Кузмин поет.
Проходит ночь… И день встает,
В окно влетает бледной птицей…
Нам кажется, незримый друг
Своей магической десницей
Вокруг очерчивает крут:
Ковер — уж не ковер, а луг —
Цветут цветы, сверкают долы;
Прислушайтесь, — лепечет лес,
И бирюзовые глаголы
К нам ниспадающих небес.
* * *
Все это вспомню я, вздыхая,
Что рок меня от вас умчал,
По мокрым стогнам отъезжая
На Николаевский вокзал.

Застыла тревожная ртуть,
И ветер ночами несносен…
Но, если ты слышал, забудь
Скрипенье надломанных сосен!

На черное глядя стекло,
Один, за свечою угрюмой,
Не думай о том, что прошло;
Совсем, если можешь, не думай!

Зима ведь не сдатся: тверда!
Смириться бы, что ли… Пора же!
Иль лира часов и тогда
Над нами качалась не та же?

Как юности луна двурогая,
Как золотой закат Подстепья,
Мне Бунина сияет строгое
Словесное великолепье.

Как жажда дня неутоленного,
Как сплав пожара и тумана,
Искрясь, восходит речь Платонова
На Божий свет из котлована.

Как боль, что всею сутью познана,
Как миг предсмертный в душегубке,
Приказывает слово Гроссмана
Творить не рифмы, а поступки,

Как будто кедрача упрямого,
Вечнозеленое, живое
Мне слово видится Шаламова —
Над снегом вздыбленная хвоя.

1988

Стал я нервным и мнительным,
Сам себя я не чту.
Недостаток,
действительно,
Неприятный в быту.

Чувства глуше ли, звонче ли,-
Трудно меру найти.
Это молодость кончилась
И не хочет уйти.

Это тяжесть движения,
Хоть покой истомил.
Это в каждом решении —
Напряжение сил.

Это страсть защищается,
Хоть идут холода.
Это жизнь продолжается,-
И ещё — молода.

1965

Шах с бараньей мордой — на троне.
Самарканд — на шахской ладони.
У подножья — лиса в чалме
С тысячью двустиший в уме.
Розы сахаринной породы,
Соловьиная пахлава.
Ах, восточные переводы,
Как болит от вас голова.

Полуголый палач в застенке
Воду пьет и таращит зенки.
Все равно. Мертвеца в рядно
Зашивают, пока темно.
Спи без просыпу, царь природы,
Где твой меч и твои права?
Ах, восточные переводы,
Как болит от вас голова.

Да пребудет роза редифом,
Да царит над голодным тифом
И соленой паршой степей
Лунный выкормыш — соловей.
Для чего я лучшие годы
Продал за чужие слова?
Ах, восточные переводы,
Как болит от вас голова.

Зазубрил ли ты, переводчик,
Арифметику парных строчек?
Каково тебе по песку
Волочить старуху-тоску?
Ржа пустыни щепотью соды
Ни жива шипит, ни мертва.
Ах, восточные переводы,
Как болит от вас голова.

1960

Будь жаворонок нив и пажитей — Вергилий,
Иль альбатрос Бодлер, иль соловей Верлен
Твоей ловитвою,— всё в чужеземный плен
Не заманить тебе птиц вольных без усилий,

Мой милый птицелов,— и, верно, без насилий
Не обойдешься ты, поэт, и без измен,
Хотя б ты другом был всех девяти камен,
И зла ботаником, и пастырем идиллий.

Затем, что стих чужой — что скользкий бог Протей:
Не улучить его охватом ни отвагой.
Ты держишь рыбий хвост, а он текучей влагой

Струится и бежит из немощных сетей.
С Протеем будь Протей, вторь каждой маске — маской!
Милей досужий люд своей забавить сказкой.

1903 или 1904

Один, как нелюдь меж людьми,
По призрачным стопам,
Гремя истлевшими костьми,
Я шел по черепам.
Сжимая том Эдгара По,
Как черный смерч во мгле,
Как пыли столб, я мчался по
Обугленной земле.
Еще живой, я мертвым был,
Скелет во тьме белел…
Из чашечек коленных пил,
Из таза предков ел.
Блестя оскалами зубов,
Зловещи и легки,
Бесшумно змеи из гробов
Ползли на маяки.
Я сам от ужаса дрожал
(Сам Гёте мне грозит!)
И всех, естественно, пужал
Загробный реквизит.
Я шел, магистр ночных искусств,
Бледней, чем сыр рокфор…
Прочтя меня, упал без чувств
Знакомый бутафор…

1979

Зое О.

Она заходит в год раза два…
Совсем случайно… мимоходом…
Ее движенья, ее слова —
Как и давно, как прошлым годом.
Все та же гордость, все тот же лед
И равнодушье напускное;
И то паденье, и то полет,
Полувражда, полуродное…
Но эти взгляды, — они не лгут…
В них даже ненависть любовна…
В них столько чувства, такой уют,
Что, право, дышится не ровно.
Но блещут ядом ее слова,
Цинично мучающим ядом.
Она заходит в год раза два…
Так… мимоходом… бывши рядом…

1909. Сентябрь

Поезд плачется. В дали родные
Телеграфная тянется сеть.
Пролетают поля росяные.
Пролетаю в поля: умереть.

Пролетаю: так пусто, так голо…
Пролетают — вон там и вон здесь,
Пролетают — за селами села,
Пролетает — за весями весь;

И кабак, и погост, и ребенок,
Засыпающий там у грудей;
Там — убогие стаи избенок,
Там — убогие стаи людей.

Мать-Россия! Тебе мои песни,
О немая, суровая мать!
Здесь и глуше мне дай и безвестней
Непутевую жизнь отрыдать.

Поезд плачется. Дали родные.
Телеграфная тянется сеть —
Там — в пространства твои ледяные —
С буреломом осенним гудеть.

Какая тёмная зима,
какие долгие метели!
Проглянет солнце еле-еле —
и снова ночь, и снова тьма…

Какая в сердце немота,
ни звука в нем, ни стона даже…
Услышит смерть — и то не скажет.
И кто б ответил? Пустота…
О нет, не та зима, не та…

И даже нежности твоей
возврат нежданный и летучий,
зачем он мне? Как эти тучи:
под ними жизнь еще темней,
а мне уже не стать певучей.

Но разве же не я сама
себе предсказывала это,
что вот придет совсем без света,
совсем без радости зима?.

Лютее медведя зима задирала,
сыпалась, белая, на башлыки.
Полк отступал по лесам Урала;
мерзлую хвою сбивали штыки.

Сыпались звезды, да иглы звенели.
В уральских снегах заблудились леса.
Метель подбивала подолы шинелей,
мертвым пылила в глаза.

По белым ресницам смертью подуло,
но командир впереди полка.
Он и в шинели остался сутулым —
таким, как стоял у станка.

Свистела, дымилась метель над бойцами,
все замела, чтобы им не пройти.
Только кровинкою малою знамя
сквозь вьюгу виднелось еще впереди.

Подушечками пальцев и глазами,
Да и ноздрями ощущаю вещь, —
Переживет нас созданное нами —
И этот знак зловещ.

Ужель Создателя мы пережили,
И только совестливый сон о Нем
Нас вызволяет из золы и пыли,
Из праха, где живем?

5 мая 1998

Глицерия! твой друг тебя не узнает:
Что шепчешь, с лаской, мне приветными устами?
Зачем кругом тебя ласкателей народ!
Нет! ни твоя глава, увитая цветами,
Ни в соке роз потопленны власы
Меня в твои не завлекут оковы.
Где недоступные твои красы?
Где скромный, светлый взор, для дерзкого суровы
Где делася души святая тишина,
Невинность милая, как счастье неземное?
Ты вся страстей и суеты полна!
Ах! где твое прекрасное былое?.
Какой преступный огнь горит теперь в очах
И свежая твоя куда девалась младость,
Когда в твоей душе, как друг, гостила радость,
И тихая молитва на устах,
Как первое благоуханье розы?.
Мила улыбка нам, блеснувшая сквозь слезы:
Так прежде ты была, Глицерия, мила,
Когда младенческой невинностью цвела!

1825

Мясисто губы выдаются
С его щетинистой щеки,
И черной проволокой вьются
Волос крутые завитки.
Он — не простой знаток кофеен,
Не сноб, не сутенер, — о, нет:
Он славой некою овеян,
Он провозвестник, он поэт.
Лизнув отвиснувшие губы
И вынув лаковый блокнот,
Рифмует: кубы, клубы, трубы,
Дреднот, вперед, переворот.
А сам сквозь дым английской трубки
Глядит, злорадно щуря взор,
Как бойко вскидывает юбки
Голодных женщин голый хор.
Ему противна до страданий
Арийских глаз голубизна,
Арийских башен и преданий
Готическая вышина,
Сердец крылатая тревога,
Колоколов субботний звон…
Их упоительного Бога
Заочно презирает он.
И возвратясь из ресторана
И выбросив измятый счет,
Он осторожно из кармана
Какой-то сверток достает.
28 февраля, 25 августа 1923
Saarow

Новаторство всегда безвкусно,
А безупречны эпигоны:
Для этих гавриков искусство —
Всегда каноны да иконы.

Новаторы же разрушают
Все окольцованные дали:
Они проблему дня решают,
Им некогда ласкать детали.

Отсюда стружки да осадки,
Но пролетит пора дискуссий,
И станут даже недостатки
Эстетикою в новом вкусе.

И после лозунгов бесстрашных
Уже внучата-эпигоны
Возводят в новые иконы
Лихих новаторов вчерашних.

1963

Привычка жить в тисках
животного инстинкта,
Кошмары созерцать
и полнить вымена,
Рождаться и рождать
из фосфора и цинка —
Чтоб не кончалась плоть
и длились времена.

Привычка тосковать
и выть от одиночеств,
Вынюхивая след
себе подобных стад,-
Чтоб тосковать и выть
в ярме имен и отчеств,
И плуг любви тащить
с восхода на закат.

Привычка няньчить свет,
чья узкая полоска
Сквозь мрак сочится к нам,
как божье мумие,-
Чтоб лепестки огня
над столбиками воска
Очеловечили скотину и зверье.

Когда ко граду Константина
С тобой, воинственный варяг,
Пришла славянская дружина
И развила победы стяг,
Тогда во славу Руси ратной,
Строптиву греку в стыд и страх,
Ты пригвоздил свой щит булатный
На цареградских воротах.

Настали дни вражды кровавой;
Твой путь мы снова обрели.
Но днесь, когда мы вновь со славой
К Стамбулу грозно притекли,
Твой холм потрясся с бранным гулом,
Твой стон ревнивый нас смутил,
И нашу рать перед Стамбулом
Твой старый щит остановил.

1829

Галдарейка, рыжеватый снег,
небо в наступившем декабре,
хорошо и одиноко мне
на заставском замершем дворе.

Флигель окна тушит на снегу,
и деревья тонкие легки.
Не могу укрыться, не могу
от ночного инея тоски,
если небо светится в снегу,
если лай
да дальние гудки…

Вот седой, нахохленный сарай
озарит рыданье петуха —
и опять гудки,
и в переулке лай,
и заводу близкому вздыхать…

Всё я жду —
придешь из-за угла,
где фонарь гадает на кольцо.
Я скажу:
«Я — рада!
Я ждала…
У меня холодное лицо...»

Выпал снег… С заводов шли давно.
«Я ждала не только эту ночь.
Лавочка пушиста и мягка.
Ни в душе,
ни в мире не темно,
вздрагивает нанебе слегка...»

Но ложится иней на плечах.
За тремя кварталами пыхтит
темный поезд, уходящий в час
на твои далекие пути…

1927 или 1928

В огромном городе моём — ночь.
Из дома сонного иду — прочь
И люди думают: жена, дочь,-
А я запомнила одно: ночь.

Июльский ветер мне метет — путь,
И где-то музыка в окне — чуть.
Ах, нынче ветру до зари — дуть
Сквозь стенки тонкие груди — в грудь.

Есть черный тополь, и в окне — свет,
И звон на башне, и в руке — цвет,
И шаг вот этот — никому — вслед,
И тень вот эта, а меня — нет.

Огни — как нити золотых бус,
Ночного листика во рту — вкус.
Освободите от дневных уз,
Друзья, поймите, что я вам — снюсь.