Стихи русских и зарубежных поэтов

Умолк весенний гром. Всё блещет и поет.
В алмазных каплях сад душистый.
И опоясала лазурный небосвод
Гирлянда радуги лучистой.
От ближних цветников запахло резедой,
В кустах резвей щебечут птицы.
Гремит неясный гром над высью золотой,
Как грохот дальней колесницы.
Трепещет влажный блеск, как искры на листве
Под освежительной прохладой…
Лягушка серая подпрыгнула в траве
И снова скрылась за оградой.
По мокрому шоссе, в мерцающем платке,
Прошла усталая цыганка.
Кричат разносчики, и где-то вдалеке
Гнусит печальная шарманка.

1889

Унылый дух, отыди!
Ты, праздность, улетай!
И в здешней Фиваиде
Найдем утешный край.

«Вы — дети не изгнанья!» —
Проклинал Параклит
И радостное зданье
Построить нам велит,

Пологие ступени
К прозрачным воротам.
Внизу что значат тени,
Узнаешь зорко «там».

И зори, и зарницы —
Предвосхищенья слав, —
Зачем же сумрак снится,
Сиянье отослав?

Легчи мне душу, Отче,
И окрыли персты:
Ведь я же — Божий зодчий,
Как приказал мне Ты.

1916

Там, где гуляют
Дикие звери,
В чаще дремучей,
В тёмной пещере,
Старый Разбойник
Учил сорванца:
— Слушай, о сын мой,
Слово отца!
Если ты волком
Вырастешь сдуру,
Охотник придёт
И сдерёт с тебя шкуру.
Если же станешь
Овцою, тупица,
Свяжут из шерсти твоей
Рукавицы.
А если ты станешь
Трусливой собакой,
Палкою будет
Лупить тебя всякий.
— Кем же мне быть?
Объясни, наконец! -
Просит разбойника
Сын-сорванец.
Тот наградил
Подзатыльником сына:
— Будь человеком!
Понял, дубина?

Две музы на пути его сопровождали:
Одна, — как бы ночным туманом повита,
С слезою для любви, с усладой для печали, —
Была верна, как смерть, — прекрасна, как мечта;

Другая — светлая, — покровы обличали
В ней девы стройный стан; на мраморе чела
Темнел пахучий лавр; её глаза сияли
Земным бессмертием, — она с Олимпа шла.

Одна — склонила путь, певца сопровождая
В предел, куда ведёт гробниц глухая дверь
И, райский голос свой из вечности роняя,
Поёт родной душе: «благоговей и верь!»

Другая — дочь богов, восторгом пламенея,
К Олимпу вознеслась, и будет к нам слетать,
Чтоб лавр Жуковского задумчиво вплетать
В венок певца — скорбей бессмертных Одиссея.

Ушла. Умчалась гордо, словно птица.
Но, встретившись с реальною судьбой,
Что не щадя заставит приземлиться,
Ты будешь тем лишь целый век гордиться,
Что я знаком когда-то был с тобой!

Уходит женщина от счастья.
Уходит от своей судьбы.
А то, что сердце бьётся чаще, —
Так это просто от ходьбы.
Она от сына отказалась.
Зачем он ей в семнадцать лет!
Не мучат страх её и жалость.
Лишь только няни смотрят вслед.
Уходит женщина от счастья
Под горький ропот матерей.
Её малыш — комочек спящий —
Пока не ведает о ней.
Она идёт легко и бодро,
Не оглянувшись на роддом.
Вся в предвкушении свободы,
Что опостылет ей потом.
Но рухнет мир, когда средь ночи
Приснится радостно почти
Тот тёплый ласковый комочек,
Сопевший у её груди.

1996

Услышали мухи
Медовые духи,
Прилетевши, сели,
В радости запели.
Егда стали ясти,
Попали в напасти,
Увязли бо ноги.
Ах! — плачут убоги, —
Меду полизали,
А сами пропали.

1734

Жизнь движется вперёд походкою неровной!
Её намеренья ужели ты постиг!
Чтоб высказать себя, жизнь ловит миг условный.
Ужели от тебя зависит этот миг?
Жизнь терпеливая привыкла к испытаньям, —
Не ведает конца и не спешит к концу.
Поэт! Не верь её тоскливым ожиданьям,
И верь с трудом её весёлому лицу.

Как лежу, я, молодец, под Сарынь-горою,
А ногами резвыми у Усы-реки…
Придавили груди мне крышкой гробовою,
Заковали рученьки в медные замки.
Каждой темной полночью приползают змеи,
Припадают к векам мне и сосут до дня…
А и землю-матушку я просить не смею –
Отогнать змеенышей и принять меня.
Лишь тогда, как исстари, от Москвы Престольной
До степного Яика грянет мой Ясак –
Поднимусь я, старчище, вольный иль невольный,
И пойду по водам я – матерой казак.
Две змеи заклятые к векам присосутся,
И за мной потянутся черной полосой…
По горам, над реками города займутся
И година лютая будет мне сестрой.
Пронесутся знаменья красными столпами;
По земле протянется огневая вервь;
И придут Алаписы с песьими главами,
И в полях младенчики поползут, как червь.
Задымятся кровию все леса и реки;
На проклятых торжищах сотворится блуд…
Мне тогда змееныши приподнимут веки…
И узнают Разина. И настанет суд.

Всю ночь барабанило в крышу.
Был дождь современен насквозь!
Казалось, что двигатель дышит,
вращая гигантскую ось.

Мой он разметало, что волны!
Лежал я, как крейсер на дне.
И сочные стебли из молний
всю ночь колыхались в окне!

1971

Успокоительной прохладой
Уж веют быстрые года.
Теперь, душа, чего нам надо?
Зачем же бьешься, как всегда?

Куда летят твои желанья?
Что знаешь, что забыла ты?
Зовут тебя воспоминанья
Иль новые влекут мечты?

На зелень пажитей небесных
Смотрю сквозь льдистое стекло.
Нечаянностей нет прелестных,
К которым некогда влекло.

О солнце, ты ведь не устало…
Подольше свет на землю лей.
Как пламя прежде клокотало!
Теперь ровнее и теплей.

Тепло волнами подымаясь,
Так радостно крылит мне грудь
Что, благодарно удивляясь,
Боюсь на грудь свою взглянуть.

Все кажется, что вот наружу
Воочию зардеет ток,
Как рдеет в утреннюю стужу
Зимою русскою восток.

Еще волна, еще румянец…
Раскройся, грудь! Сияй, сияй!
О, теплых роз святой багрянец,
Спокойный и тревожный рай!

1916

Блистает день, и пурпурный, и ясный,
На высях гор.
Тебе пою; мне вторит хор согласный,
Воздушный хор.

Проснись, дитя! забудь ночные грезы,
Рассей мечты.
В твоем саду уже раскрылись розы, —
Проснись и ты!

Цветов любви в окно я набросаю
На грудь твою.
Тебя люблю, но страсть свою скрываю,
В душе таю.

И только в песне пламенной и нежной
Звучит она,
И льется песнь, как моря шум мятежный,
Тобой полна!

1895

Взирает он на жизнь сурово, строго,
И, глядя на него, подумать можно:
(У! у него здесь)(надо указать на лоб)
(много! много!)
Солидный вид и страшный мрак во взоре,
И на челе какой-то думы след,
Отрывистость и сухость в разговоре…
Да! Мудрецом его признает свет!
Такая внешность — мудрости залогом,
Без всякого сомненья, быть должна…
Она ему способствует во многом,
И уважение внушает всем она!..

1854

В шершавом, вкривь подписанном конверте
Ему доставлен приговор, и он
Искал слова, вещавшие о смерти,
К которой был приговорён.
Пришли исполнить тот приказ,
А он ещё читал,
И еле-еле
Скупые строчки мимо глаз,
Как журавли, цепочками летели.
Не так ли он при свете ночника
Читал мальчишкой страшные романы,
Где смерть восторженно прытка,
Как разговор, услышанный с экрана.
Он не дошёл ещё до запятой,
А почему-то взоры соскользали
Со строчки той, до крайности крутой,
В которой смерть его определяли.
Как можно мыслью вдаль не унестись,
Когда глаза, цепляяся за жизнь,
Встречают только вскинутое дуло.
Но он решил, что это пустяки,
И, будто позабыв уже о смерти,
Не дочитав томительной строки,
Полюбовался краской на конверте
И, встав во весь огромный рост,
Прошёл, где сосны тихо дремлют.
В ту ночь он не увидел звёзд:
Они не проникали в землю.

1938

Все умирает на земле и в море,
Но человек суровей осужден:
Он должен знать о смертном приговоре,
Подписанном, когда он был рожден.

Но, сознавая жизни быстротечность,
Он так живет — наперекор всему,—
Как будто жить рассчитывает вечность
И этот мир принадлежит ему.

Перестал холодный дождь,
Сизый пар по небу вьется,
Но на пятна нив и рощ
Точно блеск молочный льется.

В этом чаяньи утра
И предчувствии мороза
Как у черного костра
Мертвы линии обоза!

Жеребячий дробный бег,
Пробы первых свистов птичьих
И кошмары снов мужичьих
Под рогожами телег.

Тошно сердцу моему
От одних намеков шума:
Всё бы молча в полутьму
Уводила думу дума.

Не сошла и тень с земли,
Уж в дыму овины тонут,
И с бадьями журавли,
Выпрямляясь, тихо стонут.

Дед идет с сумой и бос,
Нищета заводит повесть:
О, мучительный вопрос!
Наша совесть… Наша совесть…

* По автографу под загл. «На рассвете»,
с зачеркнутым загл. «Когда закроешь
глаза». Вар. ст. 1: «Рассветает. Будет
дождь.»

Свободный ветер давно прошумел
И промчался надо мною,
Долина моя тиха и спокойна, —
А чуткая стрела
Над гордою башнею возвышенного дома
Всё обращает своё тонкое остриё
К далёкой и странной области
Мечты.
Уже и самые острые,
Самые длинные
Лучи
Растаяли в мглистом безмолвии.
Туман поднимается
Над топкими берегами реки.
Усталые дети чего-то просят
И плачут.
Наступает
Моя последняя стража.
Дивный край недостижим, как прежде,
И Я, как прежде, только я.

Год написания: 1899-1906

Прекрасен мир не в прозе полудикой,
Где вместо музыки раздался хохот дикий.
От юности предшествует двойник,
Что выше нас и, как звезда, велик.

Но есть двойник другой, его враждебна сила
Не впереди душа его носилась.
Плетется он за нами по пятам,
Средь бела дня подводит к зеркалам
И речь ведет за нас с усмешкою веселой
И, за руку беря, ведет дорогой голой.

1930

Зимние поля,
Бредет крестьянин, ищет
Первые всходы.

Увидал из-за тучи утёс,
Как в долину сошла молодая
Дочка Солнца — Весна, и, вздыхая,
Погрузился в туман сладких грёз.

Ему снится: с Весной молодою,
В снежных блестках, идёт он к налою,
И венчает его ледяною
Диадемою светлый мороз…

А Весна позабыла вершину
И за тучами льдистый утёс, —
По уступам сошла на долину
И забылась в чаду сладких грёз…

Снится ей: на заре, за холмами,
Там, где роща гремит соловьями,
Жаркий Май, с золотыми кудрями,
Ей дарит диадему из роз.

Стихия музыки — могучая стихия.
Она чем непонятней, тем сильней.
Глаза мои, бездонные, сухие,
Слезами наполняются при ней.

Она и не видна и невесома,
И мы ее в крови своей несем.
Мелодии всемирная истома,
Как соль в воде, растворена по всем.

Покинув помещенья нежилые,
Вселившись в дом высокий, как вокзал,
Все духи музыки — и добрые и злые –
Безумствуют, переполняя зал.

Сурова нитка музыкальной пьесы –
Верблюд, идущий сквозь ушко иглы!
Все бесы музыки, все игровые бесы,
Играючи, хотят моей игры.

Есть в музыке бездумное начало,
Призыв к свободе от земных оков.
Она не зря лукаво обольщала
Людей на протяжении веков.

И женщины от музыки зверели,
В поля бежали, руки заломив,
Лишь только на отверстия свирели
Орфей клал пальцы, заводя мотив.

Но и сейчас, когда оркестр играет
Свою неимоверную игру,
Как нож с березы, он с людей сдирает
Рассудочности твердую кору.

Весёлая Лягyшка
Жила в одной реке,
Вверх дном её избyшка
Стояла, бре-ке-ке!

Избyшка не стояла,
А кверхy дном плыла,
Но это не меняло
Лягyшкины дела!
Избyшка кyвыркалась,
Лягyшка развлекалась,
В зелёном сарафане
Плясала, пара-пам!

Она двyмя рyками
Играла на баяне,
Она двyмя ногами
Стyчала в барабан!
Унылые лягyшки
Томились и страдали,
В зелёные подyшки,
Ква-ква, они рыдали.

И счастья не видали
Унылые лягyшки!
Из них и полyчились
Унылые старyшки.
Они бyбнят yныло
И стонyт вдалеке:
— Ква-ква, к дождю заныло
В спине, в ноге, в рyке…

А бодрая старyшка,
Весёлая Лягyшка,
Как вспомнит, что с ней было, —
Хохочет, бре-ке-ке!
Она двyмя рyками
Играла на баяне,
Она двyмя ногами
Стyчала в барабан!

Избyшка кyвыркалась,
Лягyшка развлекалась,
В зелёном сарафане
Плясала, пара-пам!

И больше никогда — ни ночью, полной
дрожанья звезд, ни на рассвете алом,
ни вечером сгорающим, усталым?

Ни на тропинке, ни в лесу, ни в поле,
ни у ручья, когда он тихо плещет
и как чешуйки, в лунном свете блещет?

Ни под распущенной косою леса,
где я звала его, где ожидала;
ни в гроте, где мне эхо отвечало?

О нет! Где б ни было, но встретить снова —
в небесной заводи, в котле кипящих гроз,
под кротким месяцем, в свинцовой мути слез!

И вместе быть весною и зимою,
чтоб руки были воздуха нежнее
вокруг его залитой кровью шеи!

Перевод О. Савича

Все огни загораются здесь.
Там — туманы и мертвенный дым, —
Безначальная хмурая весь,
С ней роднюся я духом моим.
Но огни еще всё горячи,
Всё томлюсь в огневой полосе…
Только дума рождает ключи,
Холодеющий сон о красе…
Ах, и дума уйдет и замрет,
Будет прежняя сила кипеть,
Только милая сердцу вздохнет,
Только бросит мне зов — улететь.
Полетим в беззаконную весь,
В вышине, воздыхая, замрем…
Только ужас рождается здесь.
Там — лишь нежная память о нем.

Сентябрь 1902

Уже отару лет
Остриг январский ветер
И гонит к алтарю.
Уже псалом пропет.
Уже написан Вертер.
И я вдогон смотрю —

Там снег или зола?
И жить уже мне стыдно —
Я старше, чем тетрадь.
Завершены дела.
Но умирать обидно,
Обидно умирать.

2005

Понял я: одиночество лучше друзей,
Чтоб не видеть добра или зла у людей,
Чтобы строго в своей же душе разобраться, —
Лишь затем для людей быть меж строгих судей.

В соседнем доме
Такой же узник,
Как я, утративший
Родимый край,
Крылатый в клетке,
Сердитый, громкий,
Весь изумрудный,
Попугай.

Он был далеко,
В просторном царстве
Лесов тропических,
Среди лиан,
Любил, качался,
Летал, резвился,
Зеленый житель
Зеленых стран.

Он был уловлен,
Свершил дорогу —
От мест сияющих
К чужой стране.
В Париже дымном
Свой клюв острит он
В железной клетке
На окне.

И о себе ли,
И обо мне ли
Он в размышлении,—
Зеленый знак.
Но только резко
От дома к дому
Доходит возглас:
«Дурак! Дурак!»

9 октября 1922

Хрустит снежок морозный, жёсткий,
Взбегают сосны на бугор.
Сквозь лес, минуя перекрёстки.
На Запад держит путь дозор.

Таятся лисы в снежных норах,
За тучей «Юнкерс» воет злой.
Дозорный ловит каждый шорох.
Входя в отцовское село.

Здесь с детства всё ему знакомо.
Здесь тропка каждая мила.
Был дом родной. Не стало дома.
И детства нет. И нет села.

По пепелищу ветер рыщет.
В холодном пепле чёрный сруб.
На тополе, над пепелищем.
Качается тяжёлый труп.

Качается понурый, синий.
Опоры нет ему нигде.
Сжат чёрный рот, и белый иней
Застыл в дремучей бороде.

Как над открытою могилой,
Дозорный сгорбился, скорбя.
Он глухо шепчет: — Батя… Милый...
Хороший… Как они тебя...

И пересиливая муку.
Он гладит зипуна обшлаг.
Целует ледяную руку,
Упрямо сжатую в кулак.

А русский снег кругом, как море.
А даль зовёт: — Пора идти!
И он идёт вперёд. И горе
Тому, кто встанет на пути.

Затихших волн сиянье бесконечно
Под низким, жарким солнцем декабря.
Прозрачно всё и так нетленно-вечно,
Как мотылек в обломке янтаря.

Багровых скал в бездонной чаше синей
Волшебное сомкнулося кольцо.
У ног моих ночной седеет иней,
И дышит зной полуденный в лицо.

О, зимних дней уютная короткость,
В очаровании застывший лес,
И хвойных игл недвижимая четкость
В неизъяснимой ясности небес.

О, райская, блаженная пустыня,
Где и доднесь, как древле, сходит Бог,
Где всё — одна любовь, одна святыня —
Уже и здесь нездешнего залог.

И пусть на миг,— но сердце не забудет
Того, что ныне сердцем я постиг.
И знаю: там уже навеки будет,
Что здесь — на миг.

1910, Эстерель-Агэ

Не умолкай, не умолкай!
Отрадны сердцу эти звуки,
Хоть на единый миг пускай
В груди больной задремлют муки.

Волненья прошлых, давних дней
Мне песнь твоя напоминает;
И льются слезы из очей,
И сладко сердце замирает…

И мнится мне, что слышу я
Знакомый голос, сердцу милый;
Бывало, он влечет меня
К себе какой-то чудной силой;

И будто снова предо мной
Спокойный, тихий взор сияет
И душу сладостной тоской,
Тоской блаженства наполняет…

Так пой же! Легче дышит грудь,
И стихли в ней сомненья муки…
О, если б мог когда-нибудь
Я умереть под эти звуки!

1846