Стихи русских и зарубежных поэтов

Сабака кладъ сыскала,
И яму тутъ она навозу натаскала,
Опять зарыла кладъ и стерегла ево.
Не? стъ, не пьетъ и ничево
Не можетъ д? лать бол?,
И стала у самой себя она въ невол?
Сабака день и ночь им? нье берегла
И стерегла:
Проголодалася, ослабла, умерла.

В углу присутствовал скелет.
Он — словно смерть из сказки.
Живой школяр,
держа ответ,
шпынял его указкой.
Как будто тридцать голубят,
сидят ребячьи лица.
Еще там сзади у ребят
не кость, а ягодицы.
Еще глаза на месте —
там,
где у скелета пропасть.
Еще сморкаться их носам,
еще ушам их
хлопать!
Скелет понуро и легко
держал свою головку…
А дети дуют молоко,
вовсю грызут морковку…
Ночами пуст и темен класс
и жутко одинаков.
Но у скелета нету глаз,
ему нельзя поплакать.
Стоит он — токарь или вор,
Аскольд или Гаврила,
не погребенный до сих пор,
лишившийся могилы!
… Я лучше где-нибудь сгорю,
хоть в паровозной пасти,
но не хочу встречать зарю
один
в холодном классе.

1964

Столица шумная в волнении…
Есть пища новая умам:
О предстоящем наводнении
Слух тёмный ходит по домам.
Счастливцы жизни, сна не зная,
Не могут страха превозмочь,
Лишь только пушка крепостная
Встревожит их в глухую ночь,
Столицу грозно извещая,
Что выше ко? лец поднялась
Вода на пристани в тот час.

Но бедняки — иное дело,
Они испуга далеки…
Ещё недавно чьё-то тело
Пристало к берегу реки.
Сошлась толпа над мирно-спящей,
Усопшей женщиной… Вдали
Как будто вырос из земли
Хожалый, с бляхою блестящей,
И вот в участок близ лежащий
Труп мёртвой женщины свезли.

Кто ж эта мёртвая? — К чему же
Вопрос тот: жизни не вернёшь!
Ещё, пожалуй, будет хуже,
Когда распрашивать начнёшь…
Бедняжке видно улыбалась
В грядущем — бедность иль тюрьма,
Она потопа не дождалась
И в воду кинулась сама.

Указовъ истинны когда молва не въ силу;
Пустой лишъ только звукъ, и громкая хвала,
И громкая хула.
Не знаю кто сказалъ, какому то зоилу:
Меня ты хулишъ другъ возлюбленный всегда,
А я тебя хвалю всегда,
Однако намъ ни кто не в? ритъ никогда.

На глазах растут ребята!
Жил в стихах моих когда-то
Вовка — добрая душа.
(Так прозвали малыша!)
А теперь он взрослый малый,
Лет двенадцати на вид,
И читателей, пожалуй,
Взрослый Вовка удивит.
С добротой покончил Вовка,
Он решил — ему неловко
В зрелом возрасте таком
Быть каким-то добряком!
Он краснел при этом слове,
Стал стесняться доброты,
Он, чтоб выглядеть суровей,
Дергал кошек за хвосты.
Дергал кошек за хвосты,
А дождавшись темноты,
Он просил у них прощенья
За плохое обращенье.
Знайте все, что он недобрый,
Злее волка! Злее кобры!
— Берегись, не то убью! —
Пригрозил он воробью.
Целый час ходил с рогаткой,
Но расстроился потом,
Закопал ее украдкой
В огороде под кустом.
Он теперь сидит на крыше,
Затаившись, не дыша,
Лишь бы только не услышать:
«Вовка — добрая душа!»

Знаю, что ты ко мне не придешь,
Но поверь, не о тебе горюю:
от другого горя невтерпеж,
и о нем с тобою говорю я.

Милый, ты передо мной в долгу.
Вспомни, что осталось за тобою.
Ты мне должен — должен!- я не лгу —
Воздух, солнце, небо голубое,

Шум лесной, речную тишину,-
Все, что до тебя со мною было.
Возврати друзей, веселье, силу,
И тогда уже — оставь одну.

1943

Сиротское детство, чужая семья,
Ни ласки, ни доброго слова.
Казалось, душа очерствеет моя,
В молчанье замкнуться готова.

Но так не случилось. От доли такой,
Когда невтерпёж становилось,
Я в лес убегал, что шумел за рекой,
Судьбе не сдавался на милость.

Была там другая семья мне дана
Под кровом туманно-зелёным.
Там мог без оглядки открыть я до дна
Всю душу берёзам и клёнам.

Я знал, что меня не обидят они,
Глубинные думы лелея,
И, сбросив томительный груз в их тени,
На мир я глядел веселее.

С тех пор не одну перешёл я межу,
Давно седина серебрится,
А чуть затоскую — и в лес ухожу,
Берёзам да клёнам открыться.

1968

Не возьмешь моего румянца,
Сильного, как разливы рек.
Ты охотник — но я не дамся,
Ты погоня — но я есмь бег.

Не возьмешь мою душу живу,
Так на полном скаку погонь
Пригибающийся, и жилу
Перекусывающий конь аравийский…

Спасибо тебе, что тебя я придумал
Под вьюги неласковых зим,
Что несколько лет среди звона и шума
Счастливым я был и слепым.
Воздушные замки построить несложно,
Но след их не сыщешь в золе.
Как жаль, что недолго и неосторожно
Стояли они на земле.
Спасибо тебе, что я строил их звонко
Из песен, цветов и тепла.

Я выдумал девочку в шарфике тонком —
И значит, такая была.

В домике круглом,
В круглом
Окошке
Грела улитка
На солнышке
Рожки.

Грела улитка
На солнышке рожки,
И разморило
Улитку
Немножко.

Вот потянулась
Лениво улитка,
Вот затворила
Улитка
Калитку,
Спрятала ключ
И отправилась
Спать
В самую круглую
В мире
Кровать.

В этих комнатах темных, где мне суждено
тяжкие дни влачить, я ищу хоть одно
окно, во мраке кружа. Если б мог отворить я
одно из окон хотя б, я вмиг бы нашел утешенье.
Но не находятся окна, иль мне не дано
их отыскать. Но, может быть, и лучше, что темно.
Возможно, искомый свет обернется новым мученьем.
Кто знает, какие еще сделает он открытья.

Ты отомстила мне в гробу
за все обиды и измены.
Темна лицом, как кровь из вены,
лежала, закусив губу.

Я сильно сдал за этот год,
что провалялся по больницам.
Так брошенный тощает кот
и тени собственной боится.

Я превратился в старика:
усохли мышцы, грудь запала,
и не дается мне строка,
забыв, как весело давала.

Колдунья! Ведьма! Хохочи!
Ты всю мою мужскую силу
с собою унесла в могилу,
навечно спрятала в ночи.

1992

В светлом платьице, давно знакомом,
Улыбнулась я себе из тьмы.
Старый сад шумит за старым домом…
Почему не маленькие мы?

Почернела дождевая кадка,
Вензеля на рубчатой коре,
Заросла крокетная площадка,
Заросли тропинки на дворе…

Не целуй! Скажу тебе, как другу:
Целовать не надо у Оки!
Почему по скошенному лугу
Не помчаться наперегонки?

Мы вдвоём, но, милый, не легко мне,
Невозвратное меня зовёт!
За Окой стучат в каменоломне,
По Оке минувшее плывёт…

Вечер тих, — не надо поцелуя!
Уж на клумбах задремал левкой…
Только клумбы пёстрые люблю я
И каменоломню над Окой.

В огне холодном, плещущем до крыш,
Как накануне преставлеиья света,
Гремел Париж, плясал и пел Париж,
Париж туристов всей Земли-планеты.
Катились волны стали и стекла,
Мела метель слепящего нейлона,
Бензинного и женского тепла,
За двадцать франков переоцененных.
Но я стоял не перед ней застыв,—
Я увидал, как в огненном прибое
На улице, в толпе, глаза закрыв,
Забыв про город, целовались двое.
Как будто бы в лесу, к плечу плечо,
Они вдвоем — и холодок по коже,
Стыдливо, неумело, горячо…
Влюбленные на всей земле похожи.
Здесь, среди камня, стали и стекла,
В твой час, Париж, поэтами воспетый,
Меня на Монпарнасе обожгла
Травинка человеческого света,
Ничем не истребимая дотла,
Как в тьме кромешной маленькая веха,
Она, колеблясь, тонкая цвела
Под грозным небом атомного века.

1956

В оны дни ты мне была, как мать,
Я в ночи тебя могла позвать,
Свет горячечный, свет бессонный,
Свет очей моих в ночи оны.

Благодатная, вспомяни,
Незакатные оны дни,
Материнские и дочерние,
Незакатные, невечерние.

Не смущать тебя пришла, прощай,
Только платья поцелую край,
Да взгляну тебе очами в очи,
Зацелованные в оны ночи.

Будет день — умру — и день — умрешь,
Будет день — пойму — и день — поймешь.
И вернется нам в день прощеный
Невозвратное время оно.

26 апреля 1916

Маятник мой.
Свидетель жизни.
Украшенный жемчугом
Маятник мой.

Он говорит мне: Уйдёшь из жизни.
А я говорю ему:
Жизнь везде.

Маятник мой,
Качайся мерно.
Жемчугом плачущий
Маятник мой.

Всходит Луна
Над белой башней.
Жемчужный маятник,
Скажи: Прощай.

Маятник мой.
Товарищ жизни.
Ночь стала чёрная.
Ушла Луна.

Маятник мой.
Качайся мерно.
Ни тихо, ни быстро
Уйду туда.

Красивая женщина – это профессия.
И если она до сих пор не устроена,
ее осуждают и каждая версия
имеет своих безусловных сторонников.
Ей, с самого детства вскормленной не баснями,
остаться одною а, значит, бессильною,
намного страшнее, намного опаснее,
чем если б она не считалась красивою.
Пусть вдоволь листают романы прошедшие,
пусть бредят дурнушки заезжими принцами.
А в редкой профессии сказочной женщины
есть навыки, тайны, и строгие принципы.
Идет она молча по улице трепетной,
сидит как на троне с друзьями заклятыми.
Приходится жить – ежедневно расстрелянной
намеками, слухами, вздохами, взглядами.
Подругам она улыбается весело.
Подруги ответят и тут же обидятся…
Красивая женщина -это профессия,
А всё остальное – сплошное любительство!

Упала молния в ручей.
Вода не стала горячей.
А что ручей до дна пронзен,
Сквозь шелест струй не слышит он.

Зато и молнии струя,
Упав, лишилась бытия.
Другого не было пути…
И я прощу, и ты прости.

1901

Свежо раскинулась сирень,
Ужо распустятся левкои,
Обжора-жук ползет на пень,
И Жора мат получит вскоре.

1915

Художник нам изобразил
Глубокий обморок сирени
И красок звучные ступени
На холст, как струпья, положил.

Он понял масла густоту —
Его запекшееся лето
Лиловым мозгом разогрето,
Расширенное в духоту.

А тень-то, тень все лиловей,
Свисток иль хлыст, как спичка, тухнет,-
Ты скажешь: повара на кухне
Готовят жирных голубей.

Угадывается качель,
Недомалеваны вуали,
И в этом солнечном развале
Уже хозяйничает шмель.

23 мая 1932

Волосы за висок
между пальцев бегут,
как волны, наискосок,
и не видно губ,
оставшихся на берегу,
лица, сомкнутых глаз,
замерших на бегу
против теченья. Раз-

розненный мир черт
нечем соединить.
Ночь напролет след,
путеводную нить
ищут язык, взор,
подобно борзой,
упираясь в простор,
рассеченный слезой.

Вверх по теченью, вниз —
я. Сомкнутых век
не раскрыв, обернись:
там, по теченью вверх,
что (не труди глаза)
там у твоей реки?
Не то же ли там, что за
устьем моей руки?

Мир пятерни. Срез
ночи. И мир ресниц.
Тот и другой без
обозримых границ.
И наши с тобой слова,
помыслы и дела
бесконечны, как два
ангельские крыла.

1967

Уж гасли в комнатах огни…
Благоухали розы…
Мы сели на скамью в тени
Развесистой березы.

Мы были молоды с тобой!
Так счастливы мы были
Нас окружавшею весной;
Так горячо любили!

Двурогий месяц наводил
На нас свое сиянье:
Я ничего не говорил,
Боясь прервать молчанье;

Безмолвно синих глаз твоих
Ты опускала взоры:
Красноречивей слов иных
Немые разговоры.

Чего не смел поверить я,
Что в сердце ты таила,
Все это песня соловья
За нас договорила.

Нет,
не те «молодёжь»,
кто, забившись
в лужайку да в лодку,
начинает
под визг и галдёж
прополаскивать
водкой
глотку.
Нет,
не те «молодёжь»,
кто весной
ночами хорошими,
раскривлявшись
модой одёж,
подметают
бульвары
клёшами.

Нет,
не те «молодёжь»,
кто восхода
жизни зарево,
услыхав в крови
зудёж,
на романы
разбазаривает.
Разве
это молодость?
Нет!
Мало
быть
восемнадцати лет.
Молодые –
это те,
кто бойцовым
рядам поределым
скажет
именем
всех детей:
«Мы
земную жизнь переделаем!»
Молодёжь –
это имя –
дар
тем,
кто влит в боевой КИМ,
тем,
кто бьётся,
чтоб дни труда
были радостны
и легки!

Когда это было – такой солнцепек в ноябре,
ни облачка в праздничном небе, когда это было?
Возможно, и было когда-то, еще при царе,
а я не упомню такого осеннего пыла.

Тяжелые желтые слитки – на темной земле,
которой осталось всего ничего до покрова.
И так неохота готовиться к долгой зиме,
которой хоть вовсе бы не было, честное слово.

Горячим воронам ни пуха, скажу, ни пера.
Им жажда любви помогла перепутать сезоны.
В буфете профессорской дачи звенит баккара
от долгих и хриплых восторгов влюбленной вороны.

Как странно, похоже, вообще отменен листопад,
свежи тополя, и ольха, как на праздник, одета.
А желтые звезды на кленах так лихо звенят,
как будто семь сорок танцует кленовое гетто.

И что за примета, что лиственный смешанный лес
и с мнимой обманчивой, смертью не хочет мириться…
И с липы сорвавшийся лист наотрез, наотрез
отказывается упасть и летает, как птица.

1976

Вспомяните: всех голов мне дороже
Волосок один с моей головы.
И идите себе… — Вы тоже,
И Вы тоже, и Вы.

Разлюбите меня, все разлюбите!
Стерегите не меня поутру!
Чтоб могла я спокойно выйти
Постоять на ветру.

Повсюду вопли, стоны, крики,
Везде огонь иль дым густой.
Над белокаменной Москвой
Лишь временем Иван Великий
Сквозь огнь, сквозь дым и мрак ночной
Столпом огромным прорезался
И, в небесах блестя челом,
Во всем величии своем
Великой жертвой любовался.

1822 или 1823

Полынь-звезда взошла над нашим градом,
Губительны зеленые лучи.
Из-за решетки утреннего сада
Уж никогда не вылетят грачи.

О, не для слабой, не для робкой груди
Грозовый воздух солнц и мятежей,
И голову все ниже клонят люди,
И ветер с моря горше и свежей.

Родимым будет ветер сей поэту,
И улыбнется молодая мать —
— О, милый ветер, не шуми, не сетуй,
Ты сыну моему мешаешь спать.

Весна 1919

Из-за того, что я владею
Искусством петь, светить, блистать,
Вы думали, — я не умею
Грозящим громом грохотать?

Но погодите: час настанет, —
Я проявлю и этот дар.
И с высоты мой голос грянет,
Громовый стих, грозы удар.

Мой буйный гнев, тяжел и страшен,
Дубы расколет пополам,
Встряхнет гранит дворцов и башен
И не один разрушит храм.

Блеклый розан, пыльный локон,
Кончик банта голубого,
Позабытые записки,
Бредни сердца молодого, —

В пламя яркое камина
Я бросаю без участья,
И трещат в огне остатки
Неудач моих и счастья.

Лживо-ветреные клятвы
Улетают струйкой дыма,
И божок любви лукавый
Улыбается незримо.

И гляжу, в мечтах о прошлом,
Я на пламя. Без следа
Догорают в пепле искры, —
Доброй ночи! Навсегда!

Берёзы косы расплели,
Руками клёны хлопали,
Ветра холодные пришли,
И тополи затопали.

Поникли ивы у пруда,
Осины задрожали,
Дубы, огромные всегда,
Как будто меньше стали.

Всё присмирело. Съёжилось.
Поникло. Пожелтело.
Лишь ёлочка пригожая
К зиме похорошела