И сон — как смерть, и точно гроб — постель, И простыня холодная — как саван, И тело — точно труп. Не на погосте ль, Как в склепе, в комнате я замурован? Веков десятки тысяч, не секунд, У изголовья ж крест оконной рамы… Но разве ночь лучи не рассекут, О воскресенье весть не грянет пламя? Рассветный саван раздирая, сипло Горланят петухи, и как в тисках У астмы сердце. О, на этот час налипла Всех смертников предсмертная тоска. Рассвет, он, как шофер, еще в зевоте, Дыша сырцом, в сыром дождевике, Весь перемазавшись, в грязи заводит Завод и возится в грузовике. Взорвавшись оглушительною вспышкой, На весь тюремный вымощенный двор Вдруг выстрелит как бы сигнальной пушкой И заревет взъярившийся мотор. И замурованные в склепах камер, И тот, кто спал, и тот, кто не уснул, Оцепенев, на койке каждый замер, Услышав рвущийся сквозь стены гул. Эй, складывай монатки. Узел жалкий. Курнуть бы, да цыгарку не свернуть. Поможет кто-нибудь и зажигалкой Даст огоньку в последний страшный путь? Скорей, скорей, чтоб солнце не видало. Покуда день еще белес и сер, Туда, где под березками вода Весною вырыла в песке карьер… Так наводненье дня волной свинцовой Льет в комнату ко мне в оконный шлюз. К последнему расчету неготовый, На что теням вошедшим я сошлюсь? Коль смерти грузовик подкатит тяжко И совесть наведет в лицо наган,— Последнею махорочной затяжкой Кем будет братский поцелуй мне дан?
1913