За то, что девочка Настасья добро чужое стерегла, босая бегала в ненастье за водкою для старика,-
ей полагался бог красивый в чертоге, солнцем залитом, щеголеватый, справедливый, в старинном платье золотом.
Но посреди хмельной икоты, среди убожества всего две почерневшие иконы не походили на него.
За это вдруг расцвел цикорий, порозовели жемчуга, и раздалось, как хор церковный, простое имя жениха.
Он разом вырос у забора, поднес ей желтый медальон и так вполне сошел за бога в своем величье молодом.
И в сердце было свято-свято от той гармошки гулевой, от вин, от сладкогласья свата и от рубашки голубой.
А он уже глядел обманно, платочек газовый снимал и у соседнего амбара ей плечи слабые сминал…
А Настя волос причесала, взяла платок за два конца, а Настя пела, причитала, держала руки у лица.
«Ах, что со мной ты понаделал, какой беды понатворил! Зачем ты в прошлый понедельник мне белый розан подарил?
Ах, верба, верба, моя верба, не вянь ты, верба, погоди! Куда девалась моя вера — остался крестик на груди».
А дождик солнышком сменялся, и не случалось ничего, и бог над девочкой смеялся, и вовсе не было его.