Был бы я художник, написал бы Скит девичий за высоким тыном, А вдали хребет павлиний дремлет, Сторожит сибирское раздолье. И сидит кремневая девица, Лебедь черная окаменела, Не глядит, не молвит, не внимает, Песня новая уста замкнула, Лишь воронкою со дна вскипает. По кремню ударь, ударь, сударик! Ты по печени ударь, по сердцу! То-то искры, полымя, безумье! Грозная вспорхнула голубица, Табуны забыла кобылица, Разметала гриву на просторе, Засинело греческое море. Черное вихрит богомоленье, Стародавнее воскресло пенье, Перекинулся пожар по крышам. Что увидим, друга, что услышим?
Дикий зной сухой гитаны, В кастаньетах треск цикады, Бахрома ресниц и шали, Роза алая в зубах!
Ничего, что юбки рваны, Много ли цыганке надо? Бубны враз заворковали, Словно горлица в горах!..
Вспомнила?. О — лэ!!! Вздрогнула?. О — лэ!!! Подземная память, как нож, В дымную дыню дней!
И когда на оживленный дансинг, Где-нибудь в Берлине или Вене, Вы войдете в скромном туалете, Праздные зеваки и виверы Девушку кремневую увидят И смутятся плоскодонным сердцем. Отчего так чуждо и знакомо Это пламя, скрытое под спудом, Эта дикая, глухая воля, Эти волны черного раденья? На глазах как будто ночи ставни, На устах замок висит заветный, А коснитесь — передернет тело, Словно мокрою рукой взялся за провод, И твердят посупленные брови О древнейшей, небывалой нови.
26 апреля 1927