Быль

Чума и смерть вошли в великолепный град, Вошли — и в тот же миг другой Эдемский сад, Где с нимфами вчера бог Пафоса резвился, В глубокий, смрадный гроб, в кладбище превратился. Ужасно зрелище! Везде, со всех сторон Печально пение, плач, страх, унылый звон; Иль умирающа встречаешь, или мертва, Младенец и старик — все алчной смерти жертва! Там дева, юношей пленявшая красой, Бледнеет и падет под лютою косой; Там век дожившая вздох томный испускает, И вздоху оному никто не отвечает; Никто!.. полмертвая средь стен лежит пустых, Где только воет ветр, и мыслит о своих Сынах и правнуках, чумою умерщвленных. В один из оных дней, вовеки незабвенных, Приходит в хижинку благочестивый муж, Друг унывающих, смиренный пастырь душ, Приходит — и в углу приюты ветхой, бедной, При свете пасмурном луны печальной, бледной, Зрит старца, на гнилых простертого досках, Зрит черно рубище, истлевше в головах, Кувшин, топор, пилу, над дверию висящу, И боле ничего… Едва-едва дышащу, Он старцу тако рек: «Готовься, сыне мой, Прияти по трудах и бедствиях покой; Готовься ты юдоль плачевную оставить, В которой с нуждою мог жизнь свою пробавить, Где столько горестей, забот, печали, слез В теченье дней твоих ты, верно, перенес». — «Ах нет! — ответствовал больной дрожащим гласом. — Я тяжко б согрешил теперь пред смертным часом, Сказав, что плохо мне и горько было жить. Меня небесный царь не допускал тужить. Доколе мочь была, всяк день я был доволен, Здоров, пригрет и сыт и над собою волен, Кормилицы мои — топор был и пила… А куплена трудом и корочка мила!» Исполнен пастырь душ приятна изумленья Вещает наконец: «И ты без сожаленья Сей оставляешь мир?» Болящий отвечал: «Хоть белый свет и мил, но я уж истощал И боле не смогу достать работой хлеба, Так лучше умереть!» Он рек — и ангел с неба, Спустяся в хижину, смежил ему глаза… И канула на труп сердечная слеза.

1792