Давайте проживем глиссандо, по-ласковому промелькнем в застенчивую смуту сада, оставленного при больном. И, верой отграничив споры от зависти и полуправд, в разгарчивые разговоры откинемся, тоску поправ. Там темное число оконниц в невызнанном душой дому, узорчатая ширь бессонниц — все клонится, все к одному. Все пробует простить распада немыслимую с горем связь и просится в простор из ряда, придрагивая и кривясь. Все пытано, все не забыто, все верится в остатний свет, и памятью, и сном промыто, да жизни настоящей нет.
1969