Дерево печали, — коллективным умопомраченьем опален, кипарис казался мне квартирным вором, лезущим на мой балкон.
Женщину мою к утру измуча уголовной музыкой ночной, над Святой горой стояла туча сгустком тьмы, залегшей за горой.
И когда на птиц кивали травы, на балкон второго этажа о парижской ноте Окуджавы весть явилась, тягостно кружа.
В струнах скорби не было металла, и гнезду не дадено щита — там о новой жизни хлопотала ласточек небесная чета.
Я вгляделся в тружениц летучих, гимназисток в них не опознав. Молнией внутри крыластых тучек полыхал неукротимый нрав.
Сладкую слезу мою с налету размешав строительной слюной, ласточка уносит эту ноту в желтый рот младенца надо мной.
Суетились ласточки, мелькая кипариса черного в тени. И когда упала тьма другая камнем, успокоились они.
Замирает враз дневная птица, лишь ее зениц коснется тьма, с чем бесповоротно согласиться ей не надо заднего ума.
О парижской ноте в бухте Лисьей не кричал дельфин, мечась во сне. Но всю ночь на черном кипарисе щелкал общерусский шансонье.
1999