Розово, в качели колыбельной дыша, психейная проснулась маленькая душа, как в стародавнем прежде, в той же (родильные завитушками волоса, спины и ножек калачиком, вырастут еще, чудеса), в той же умильно телесной одежде. Припечной ящерицы ленивей полураскрывый рот, как океанских вод меланхолический ската взор, без всякого понятия о перспективе, ловит через площадь мотор, словно котенок на жирно летающих голубей щелкает зубами через стекло и думает: «Лети скорей, сытно будет нам и тепло!» Спозаранок, забыв постель для младенчески огромного солнца, золотую сучат канитель пальчики-веретенца. Еще зачинающих томности синева фиалкой подглазник темнит, над которым даже не невинных (таких незнающих) два бисера радостное любопытство кружит. Остановятся, погоди, в истоме, жадные до собственной синевы, когда дочитаешь в каком-то томе До самой нежной главы. Ринется шумокрылый Эрот, может быть, в хаки, Может быть, в демократическом пиджачке, в черно-синем мраке коснется тебя перо, и в близком далеке заголубеют молнийно дали, которых ждали, и где цветы и звери говорят о древней родимости всех Америк: сколько, сколько открытий! Так сладки и едки! Как каждый мир велик! Но всего богомольней, когда невиданные, впервые, ветки мокрых мартынов привольней, плывя по волнам, весть заколышут нам, что скоро Колумб, в Южный Крест влюбленный, увидит юно-зеленый, может быть, золотоносный материк. В солнечной, детской комнате, милая душенька, запомните, что не будет ничто для вас таким умильным чудом, как время, когда ваш глаз, где еще все вверх ногами, увидит собаку с рыжими ушами лохматым, на земле голубой, верблюдом.
1917