Шлем — надтреснутое блюдо, Щит — картонный, панцирь жалкий… В стременах висят, качаясь, Ноги тощие, как палки.
Для него хромая кляча — Конь могучий Росинанта, Эти мельничные крылья — Руки мощного гиганта.
Видит он в таверне грязной Роскошь царского чертога. Слышит в дудке свинопаса Звук серебряного рога.
Санчо Панса едет рядом; Гордый вид его серьезен: Как прилично копьеносцу, Он величествен и грозен.
В красной юбке, в пятнах дегтя, Там, над кучами навоза, — Эта царственная дама — Дульцинея де Тобозо…
Страстно, с юношеским жаром Он в толпе крестьян голодных, Вместо хлеба, рассыпает Перлы мыслей благородных:
«Люди добрые, ликуйте, Наступает праздник вечный: Мир не солнцем озарится, А любовью бесконечной…
Будут все равны; друг друга Перестанут ненавидеть; Ни алькады, ни бароны Не посмеют вас обидеть.
Пойте, братья, гимн победный! Этот меч несет свободу, Справедливость и возмездье Угнетенному народу!»
Из приходской школы дети Выбегают, бросив книжки, И хохочут, и кидают Грязью в рыцаря мальчишки.
Аплодируя, как зритель, Жирный лавочник смеется; На крыльце своем трактирщик Весь от хохота трясется.
И почтенный патер смотрит, Изумлением объятый, И громит безумье века Он латинскою цитатой.
Из окна глядит цирюльник, Он прервал свою работу, И с восторгом машет бритвой, И кричит он Дон Кихоту:
«Благороднейший из смертных, Я желаю вам успеха!..» И не в силах кончить фразы, Задыхается от смеха.
Он не чувствует, не видит Ни насмешек, ни презренья! Кроткий лик его так светел, Очи — полны вдохновенья.
Он смешон, но сколько детской Доброты в улыбке нежной, И в лице, простом и бледном, Сколько веры безмятежной!
И любовь и вера святы. Этой верою согреты Все великие безумцы, Все пророки и поэты!
1887