А ташкентский перрон принимал, принимал, принимал эшелоны, Погорельцы и беженцы падали в пыль от жары, Растекались по улицам жалкие эти колонны, Горемычная тьма набивалась в дома, наводняла дворы.
И на нашем дворе получился старушек излишек, Получился избыток старух, избежавших огня, И старухи старались укрыться под крыши домишек, Ибо знали такое, что вряд ли дошло б до меня.
А серёдкой двора овладели, как водится, дети, Заведя, как положено, тесный и замкнутый круг. При стечении лиц, при вечернем и утреннем свете Мы, мальчишки, глядели на новых печальных подруг.
И фактически, и фонетически, и хромосомно Были разными мы. Но вращательный некий момент Формовал нас, как глину, и ангелы нашего сонма, Просыхая под солнцем, всё больше являли цемент.
Я умел по-узбекски. Я купался в украинской мове. И на идиш куплетик застрял, как осколок, во мне, Пантюркизмы, и панславянизмы, и все горлопанства, панове, Не для нас, затвердевших до срока на дворе, на великой войне.
Застарелую честь да хранит круговая порука! Не тяните меня, доброхоты мои, алкаши, — Я по-прежнему там, где, кружась и держась друг за друга, Люди нашего круга тихонько поют от души.
1974