Фонарь затесался в ночную тусовку деревьев, где тушинский клен распустился, как Гришка Отрепьев, и мелкий боярышник, мелкою дрожью дрожа, не знает, чего ожидать от беспутного клена. А впрочем, то странное время, по имени Оно, — чужое пространству у собровского гаража.
Свое оно — сизым осинникам, ельникам синим, прозрачным и гулким ручьям да безмолвным трясинам, сусанинским гибельным тропам, ползущим пока за жарким асфальтом, которым томит Окружная, германца не помня, а ляха и вовсе не зная, а помня и зная фартовую кепку Лужка.
Не место для звезд над огнями речного вокзала — лишь пламя зарниц иль чьего-то там, в небе, кресала на миг озаряет шершавую шкуру воды… Я, если бы жил при Отрепьеве, был с Годуновым. Я, впрочем, не друг государям, ни старым, ни новым — я друг беспородным людишкам московским. А ты?
Ты — тоже. Где мчит мимо Красной субботнее ралли, когда-то за Шуйского, помню, с тобой мы орали. А после орали на Красной же, но — супротив… Да кто укорит нас? Таков уж удел московита: зима ледовита, сирень по весне ядовита, и сразу — июль, как счастливый пленительный тиф…
Склоняется клен и в свои воровские ладони берет соловья. Тот в любовном заходится стоне, и в нас достигает таких окаянных глубин, которых под силу достичь в годовой круговерти одной лишь сентябрьской разлуке — хотите проверьте! — сентябрьской разлуке с вечерним пожаром рябин.
1951