Ползет фургон бродячего зверинца. Грязь, темень, по брезенту дождь звенит. Возница спит. Во тьме он краше принца, Богат, удачлив, молод, знаменит. Жизнь тяжела, в харчевнях кормят скудно, На мокрых ярмарках голо. Как вдруг все клетки — настежь, рев, еще секунда… Он вздрогнет: «Что за черт?», но тьма вокруг.
И вот опять гнилой соломы запах. Он зорко смотрит в дождевую мглу. А тьма встает на вывихнутых лапах, ползет на брюхе сплющенном к нему.
Ей хочется в немых соитьях грызться, клыками рвать, глотать любой кусок. И чует каждым мускулом тигрица, что рядом с ней течет багряный сок.
Пока еще, стремительно играя, одни сопят, другие ждут свистка, тогда хватает хлыст и флейту гаер — он чувствует сквозь сон, что смерть близка.
Седая сила всеми завладела, седая песня прозвучала здесь — не кончено еще на белом свете дело седых чудовищ, чудищ и чудес.
Их призраки, их тени-двойники, их пращуры, продравшие глаза, трясут решетки, буйствуют в стихиях, ни в чем другом не смысля ни аза.
Проснуться, вскрикнуть, но дыханье сперто. Фургон, как туча, пятится назад… Сломать бы хлыст, дрянную флейту — к черту, жить с внуками и подстригать свой сад.
А тот оскал, холодный и колючий, те жалкие глаза, они — твои. так не теряй хлыста на всякий случай, пока не рухнул замертво в крови.
пока тебя не окружила свора, не бросилась решительно загрызть, не торопись, жди молча приговора, вот вся твоя удача, вся корысть.
Ползет фургон, пестро фургон раскрашен, скрипучий, старый, мешкотный фургон. Возница спит, сон долог и не страшен. Нестрашный сон, предсмертный перегон.
1967