Бряцающий напев железных строф Корана Он слышал над собой сквозь топот тысяч ног… Толпа влачила труп по рынкам Тегерана, И щебень мостовых лицо язвил и жёг.
Трещало полотно, сукно рвалось и мокло, Влачилось хлопьями, тащилось бахромой… Давно уж по глазам очков разбитых стекла Скользнули, полоснув сознанье вечной тьмой.
— Алла! О, энталь-хакк! — раскатами гремели Хвалы, глумленье, вой — Алла! Алла! Алла!.. … Он брошенный лежал во рву у цитадели, Он слушал тихий свист вороньего крыла.
О, если б этот звук, воззвав к последним силам, Равнину снежную напомнил бы ему, Усадьбу, старый дом, беседу с другом милым И парка белого мохнатую кайму.
Но если шелест крыл, щемящей каплей яда Сознанье отравив, напомнил о другом: Крик воронья на льду, гранит Петрова града, В морозном воздухе — салютов праздный гром, —
Быть может, в этот час он понял — слишком поздно Что семя гибели он сам в себе растил, Что сам он принял рок империи морозной: Настиг его он здесь, но там — поработил:
Его, избранника надежды и свободы, Чей пламень рос и креп над всероссийским сном, Его, зажжённого самой Душой Народа, Как горькая свеча на клиросе земном.
Смерть утолила всё. За раной гаснет рана, Чуть грезятся ещё снега родных равнин… Закат воспламенил мечети Тегерана И в вышине запел о Боге муэдзин.
1936