В то же время вассал молодой у первой ступеньки, Перьями шляпы помоста касаясь, читал поздравленье. Много романов прочел он для этой торжественной речи, Много ночей он слагал кудрявое слово. Франциска Сравнивал он с царем Требизонтским, Марию — С славной волшебницей Индии, которая в сказке С неба земель Требизонтских и ночи и тучи изгнала… «В это мгновенье, — вассал продолжал, — мне рыцарство в тягость: Лучше желал бы я быть трубадуром бедным и темным, С песней в устах, с гитарой в руках, на струнах Орфея Славу Франциска, сиянье Марии до царства Плутона В лодке Харона я бы довез… Самой Прозерпине Я бы об вас рассказал, светила великого царства...» Риццио, гордо пылающим взором окинув собранье, Не дал заученной речи окончить! Возле вассала Он преклоняет у той же первой ступеньки колено Благоговейно и начал звонкую строить гитару… Все изумились: дамы привстали, меж рыцарей ропот, Герцог де Гиз покраснел от досады, но, свадебный праздник Новой тревогой смутить опасаясь, сказал громогласно: «Риццио, славный певец итальянский, желает поздравить Юных супругов, властителей наших, свадебной песнью. Графы, бароны и рыцари, отдых венчанным супругам Нужен в тяжелом обряде, и мы допустили Давида Долг свой теперь же исполнить прежде других трубадуров!..» Герцог поправил, хотя и неловко, дерзость Давида, Все успокоились, ропот затих, а Риццио начал:
Рыцарь! Неправедно пышное слово, — Холодно дышит в нем вялый расчет; Песни вчерашней, чужой и готовой, Рыцарь, прости! трубадур не поет. Он поклоняется солнцу с зарею, Вечером песнью встречает луну, Свежею песнью, невинной, живою… Слово и звуки подвластны ему, Шелест дубравы, (и) бури, и громы, Каждая дума, и каждый предмет Сердцу певца от рожденья знакомы, Он их легко и понятно поет. Всё повинуется чудному дару, Всё отражается в ярких стихах… Взглянет — и строит поспешно гитару… Рифмы кипят в воспаленных устах.
И у престола певец не смутится… Пышность — родная богатым мечтам, — Великолепье в стихах отразится, Роскошь даст роскошь нарядным словам! Но у престола.
И струны, и голос певца задрожали, Тихо он стал продолжать, выжимая каждое слово… Каждое слово, казалось, дорого стоит Давиду. Много слов не мог досказать, во многих аккордах ошибся…
Но у престола, где в царской порфире Ангел в небесной красе восседит… Струны порвутся на трепетной лире… Сердце не петь, а молиться велит…
Все друг на друга взглянули, Риццио бросил гитару, Встал, на Марию глаза устремил и в странном восторге Будто безумный стал говорить, и слезы — ручьями…
Звуки ложны; выраженья Слабы, вялы, неверны; Словно крылья вдохновенья Молнией опалены! Сердце будто небом дышит, Смысл потерян слов земных, И душа цепей своих, Вдохновенная, не слышит…
Перед ангелом — во прах! Небо у меня в очах… Землю я возненавидел, Потому что небо видел!..
И с слезами на очах, И с молитвой на устах Я паду пред чудной девой, Пред небесной королевой, Перед ангелом — во прах!
Странное дело! Хвалить королеву грехом не считалось! Каждый, кто мог сочетать две рифмы, славил Марию. Многим герцог де Гиз платил за стихи и за речи, Сам на свой счет их печатал в Париже, Бордо и Лионе, В пользу вдов и сирот продавал их на рынках. Нередко За сто стихов приглашал и в Лувр мещанина с предместья, Медом дворцовым потчевал кравчий; великий конюший С царской конюшни коня присылал мещанину в подарок. Видно, за лесть награждали тогда, а за правду казнили. Риццио искренно пел: он ангела видел в Марии. Хладный, без чувств он повергся к ногам королевы; Мария Вдруг побледнела и бросилась к герцогу; герцог сурово Стражу призвал, указал на певца, и стража поспешно С царских очей унесла бездушное тело Давида.
1839