К реке подходит маленький олень и лакомство воды лакает. Но что ж луна так медлит, так лукавит, и двинуться ей боязно и лень!
Ужель и для нее, как для меня, дождаться дня и на свету погибнуть- все ж веселей, чем, не дождавшись дня, вас, небеса грузинские, покинуть.
Пока закат и сумерки длинны, я ждал ее — после дневной разлуки, и свет луны, как будто звук луны, я принимал в протянутые руки.
Я знал наперечет ее слова, и вот они: — Полночною порою в печали — зла и в нежности — слаба, о Грузия, я становлюсь тобою.
И мне, сиявшей меж твоих ветвей, твоих небес отведавшей однажды, о Грузия, без свежести твоей как дальше быть, как не устать от жажды?
Нет, никогда границы стран иных не голубели так, не розовели. Никто еще из сыновей земных не плакал так, как плакал Руставели.
Еще дитя — он жил в моих ночах, он был мне брат, не как другие братья, и уж смыкались на его плечах прекрасного несчастия объятья.
Нет, никогда границы стран иных… — я думала, — и, как сосуд, как ваза с одним цветком средь граней ледяных, сияли подо мной снега Кавказа.
Здесь Амирани бедствие терпел, и здесь освобожден был Амирани, и женский голос сетовал и пел, и царственные старцы умирали.
…Так и внимал я лепету луны, и был восход исходом нашей встречи. И вот я объяснил вам эти речи, пока закат » сумерки длинны.