Я вздрогнул: ночь? рассвет?. Нет, это зимний день Сочился в комнату — лишь треть дневного света. Казалось: каждый луч обрублен, точно пень, И в панцирь ледников вползает вновь планета.
Заброшенное вглубь чудовищных пространств, Озябшим стебельком дрожало молча тело, И солнце чахлое, как погруженный в транс Сновидец адских бурь, бесчувственно желтело.
Сливалась с ночью ночь, и трезвый календарь Мне говорил, что так мильоны лет продлится, И зренье странное, неведомое встарь, Я направлял вокруг, на зданья, вещи, лица.
Не лица — ~муть~ толклась, как доктора Моро Созданья жуткие в сцепленьях нетопырьих, И тлел на дне зрачков, колюче и хитро, Рассудок крошечный — единый поводырь их.
И, силясь охранить последний проблеск «я», Заплакала над ним душа, как над младенцем, Припомнив, как он рос… уют и свет жилья… Возню ребеночка и топотню по сенцам.
Сквозил, как решето, всей жизни утлый кров Структурой черепа… Ах, бедный, бедный Йорик!.. Да! видеть мир вот так — был первый из даров На избранном пути: печален, трезв и горек.
1935