За кормою вода густая — солона она, зелена, неожиданно вырастая, на дыбы поднялась она, и, качаясь, идут валы от Баку до Махачкалы.
Мы теперь не поём, не спорим, мы водою увлечены — ходят волны Каспийским морем небывалой величины.
А потом — затихают воды — ночь каспийская, мёртвая зыбь; знаменуя красу природы, звёзды высыпали как сыпь; от Махачкалы до Баку луны плавают на боку.
Я стою себе, успокоясь, я насмешливо щурю глаз — мне Каспийское море по пояс, нипочём… Уверяю вас.
Нас не так на земле качало, нас мотало кругом во мгле — качка в море берёт начало, а бесчинствуют на земле.
Нас качало в казачьих седлах, только стыла по жилам кровь, мы любили девчонок подлых — нас укачивала любовь.
Водка, что ли, ещё? И водка — спирт горячий, зелёный, злой,— нас качало в пирушках вот как — с боку на бок и с ног долой…
Только звёзды летят картечью, говорят мне: «Иди, усни…» Дом, качаясь, идет навстречу, сам качаешься, чёрт возьми…
Стынет соль девятого пота на протравленной коже спины, и качает меня работа лучше спирта и лучше войны.
Что мне море? Какое дело мне до этой зелёной беды? Соль тяжёлого, сбитого тела солонее морской воды.
Что мне (спрашиваю я), если наши зубы, как пена, белы — и качаются наши песни от Баку до Махачкалы.
1930