Когда распрямлюсь, озирая работу мою, стараясь руками в земле не запачкать косынку, — блаженно-беспамятно, слепо-счастливо стою, как эти растения всюду стоят по суглинку. О, как же мы с ними роднимся, как близко живем… с резучими травами часто меняемся кровью. И там, где собой земляной замещаем объем, они непременно приникнут потом к изголовью. В свои именины ходила одна по грибы, и лес задарил меня так, что я тихо смеялась. Я вспомнила Толю. Он был как знаменье судьбы. Я с ним и сугубо приятельски не целовалась. Ох, вспомнился мне незабвенный дружок мой Толян, уткнувшийся в шпалу своей полудетской мордахой. В грязи — да не грязен. Был не уркаган, не буян… кого-то в сельпо отрядили за белой рубахой. Жердинский, Жердинский… Прости меня, подлую, за… за то, что над мертвым тобою мелю, как Емеля. От долгого рева бумагу не видят глаза. Я мажу их вытяжкой из уссурийского хмеля. А было, бывало! мы шли болотами в тайгу, да всё почему-то подчеркнуто ходко и рьяно, но он завернул к неизвестному в травах цветку и с ним познакомил меня, помню жест: “Валерьяна!” Все Толя. Моторки, саранки, кета, черемша, кедровые шишки… а такта при бездне уменья!.. На галечной отмели жду у костра не дыша его, острогою лучащего ночью тайменя. И помню — в котельной. И помню — пожары тушил в тайге — вертолетом, в какой-то команде мобильной. Был мой одноклассник. На срочной во флоте служил. Лесной человек. А на улице жил Лесопильной. Пуст Дальний Восток. Фотографий его не брала. Не встретимся боле — ну разве что по воскресеньи… теперь понимаю, как сильно Дерсу Узала всей горестной нежностью помнил Владимир Арсеньев… Когда распрямлюсь, я не там буду, Толя, где ты, а там, где ухлопаны лучшие годы и силы. Увижу лесничества, храмы Можайска, лесные посты да братские в сильноподзолистых почвах могилы. Черничные тучи, картошку да жилистых коз, с неловкой поспешностью мне уступавших тропинки, и будто все тот же опять паучишка пронес, как беженец, грядами, марлевый узел на спинке.
27 июля 1998.