Я шел дорожкой Павловского парка, Читая про какую-то Элизу Восьмнадцатого века ерунду. И было это будто до войны, В начале июня, жарко и безлюдно. «Элизиум, Элиза, Елисей», — Подумал я, и вдруг мне показалось, Что я иду уж очень что-то долго: Неделю, месяц, может быть, года. Да и природа странно изменилась: Болотистые кочки все, озерца, Тростник и низкорослые деревья, — Такой всегда Австралия мне снилась Или вселенная до разделенья Воды от суши. Стаи жирных птиц Взлетали невысоко и садились Опять на землю. Подошел я близко К кресту высокому. На нем был распят Чернобородый ассирийский царь. Висел вниз головой он и ругался По матери, а сам весь посинел. Я продолжал читать, как идиот, Про ту же все Элизу, как она, Забыв, что ночь проведена в казармах, Наутро удивилась звуку труб. Халдей, с креста сорвавшись, побежал И стал точь-в-точь похож на Пугачева. Тут сразу мостовая проломилась, С домов посыпалася штукатурка, И варварские буквы на стенах Накрасились, а в небе разливалась Труба из глупой книжки. Целый взвод Небесных всадников в персидском платьи Низринулся — и яблонь зацвела. На персях же персидского Персея Змея свой хвост кусала кольцевидно, От Пугачева на болоте пятка Одна осталась грязная. Солдаты Крылатые так ласково смотрели, Что показалось мне — в саду публичном Я выбираю крашеных мальчишек. «Ашанта бутра первенец Первантра!» — Провозгласили, — и смутился я, Что этих важных слов не понимаю. На облаке ж увидел я концовку И прочитал: конец второго тома.
1922