Вознесен над Евфратом и Тигром, сверху вниз я смотрел на века, обведенные смутным пунктиром, цвета глины и цвета песка.
И клонилась, клонилась средь ночи к междуречью моя голова. Я без страха глядел в его очи, словно в очи заснувшего льва.
Там, вверху, я оплакал утрату тех времен, что теперь далеки, когда белая темень Урарту вдруг мои осенила зрачки
И когда в повороте капризном промелькнул, словно тень меж ресниц дорогой и таинственный призрак шумерийских и хеттских границ.
Приласкать мои руки хотели, — но лишь воздух остался в руках, — голубей, обитавших в Халдее, в разоренных ее облаках.
Что-то было тревожное в этом вихревом и высоком дыму, белым цветом и розовым цветом восходившем к лицу моему.
О, куда бы себя ни умчала, свой исток да припомнит река! Кровь моя обрела здесь начало и меня дожидалась века.
В скольких женщинах, скольких мужчинах билась пульсов моих частота. Так вино дозревает в кувшинах и потом услаждает уста.
И пока тяжелы мои корни посреди занесенных полей, я — всего лишь подобие кроны над могилою этих корней.