Венчалась Мери в ночь дождей, и в ночь дождей я проклял Мори. Не мог я отворить дверей, восставших между мной и ей, и я поцеловал те двери.
Я знал — там упадают ниц, колечком палец награждают. Послушай! Так кольцуют птиц! Рабынь так рабством утруждают!
Но я забыл твое лицо! Твой профиль нежный, твой дикарский, должно быть, темен, как крыльцо ненастною порой декабрьской?
И ты, должно быть, на виду толпы заботливой и праздной проносишь белую фату, как будто траур безобразный?
Не хорони меня! Я жив! Я счастлив! Я любим судьбою! Как запах приторен, как лжив всех роз твоих… Но бог с тобою.
Не ведал я, что говорю, — уже рукою обрученной и головою обреченной она склонилась к алтарю.
И не было на них суда — на две руки, летящих мимо… О, как я молод был тогда. Как стар теперь. Я шел средь дыма,
вкруг дома твоего плутал, во всякой сомневался вере. Сто лет прошло. И, как платан, стою теперь. Кто знает, Мери,
зачем мне показалось вдруг, что нищий я? — И в эту осень я обезумел — перстни с рук я поснимал и кинул оземь?
Зачем «Могильщика» я пел? Зачем средь луж огромных плавал? И холод бедственный терпел, и «Я и ночь» читал и плакал?
А дождик лил всю ночь и лил все утро, и во мгле опасной все плакал я, как старый Лир, как бедный Лир, как Лир прекрасный.