Чуть только я узнал, что умер Мирис, я бросился к нему домой, хотя обычно я ни ногой в жилища христиан — особенно когда там траур или праздник.
Не удивительно, что я остался в прихожей, — было трудно не заметить, как родные покойного косятся на меня: я замешательство прочел на лицах.
Часть комнаты, в которой он лежал, была видна оттуда, из прихожей, где я стоял: богатые ковры и утварь — золотая и серебряная.
Я плакал — плакал и не прятал слез. Я понимал, что сборища, гулянья лишатся смысла после смерти друга. Я понимал, что больше он не будет счастливыми беспутными ночами смеяться рядом и читать стихи с его завидным чувством греческого лада. Я понимал, кого и что я потерял — навеки, безвозвратно потерял, — ах, сколько нежности вмещало сердце!
Переговариваясь потихоньку, какие-то старухи обсуждали его последний день: в руках — все время крест, и «Господи Исусе» — на устах. Позднее в комнату, где он лежал, прошли попы, их было четверо, они творили усердные молитвы, обращенные к Христу или к Марии (я не разбираюсь в их обрядах).
Два года, как мы приняли его в свою компанию. Мы не могли не ведать, что он христианин. Нам это не мешало. Он был во всем со всеми нами заодно. Он меры в наслаждениях не знал и денег не жалел на развлеченья. Он не боялся, что его осудят, отчаянно бросался первым в драку на улицах ночных, когда случалось нам повстречаться с нашими врагами. Он с нами о религии своей не говорил. Однажды мы сказали, что в храм Сераписа его возьмем. Он промолчал, но эта наша шутка пришлась ему не по душе — теперь я вспомнил. А вот еще два случая, к примеру: мы как-то приносили Посейдону дары — и наш красавец отвернулся; в другой же раз, когда один из нас воскликнул: «Да будет к нашему союзу милостив великий, несравненный Аполлон!», «Чур не ко мне!» — отмежевался Мирис чуть слышно (остальные не расслышали).
За молодую душу сочным басом молились христианские жрецы, и я отметил про себя, насколько у христиан внимательно, до тонкости продуман этот ритуал, который предшествует обряду погребенья. И вдруг невероятное открытие меня пронзило. Появилось чувство, как будто Мирис от меня ушел, такое чувство, что он присоединился к своим, и я с моим нехристианством ему чужой. И тут еще одно сомненье мелькнуло: неужели я ослеп от страсти, неужели был всегда ему чужим? Проклятый дом! Скорее прочь отсюда, покуда Мирис в памяти живет наперекор всем этим христианам!