На коктебельском променаде высоколобый эфиоп стоит, как выговор менаде, как столп стиха на паре стоп, тот русский человек, который намечен двести лет назад, в окно небес, раздвинув шторы, взглянул и стал совсем крылат, — не важно, чем он там торгует, — свечеобразная верста сны человечества толкует молчком, не раскрывая рта, над ним ворона стала чайкой, а чайка сделалась орлом, пока в России чрезвычайкой попахивает поделом, пока воюет Эритрея с Аддис-Абебой — в данный срок наш эфиоп, над морем рея, стоит, незыблемо высок.
Он в этом смысле Макс Волошин, певец, двух станов не боец, и смоляной скворец, положим, в его кудрях не вьет колец, поскольку он молчит, ни слова за двести лет не пророня, перстоподобностью суровой показывая на меня, — мне стыдно, обернусь орлицей, над Карадагом пролетев и над менадой меднолицей из рода рубенсовских дев, — она лежит громадой голой, по эфиопу истомясь, и пах ее, как пух Эола, нежнее самых белых мяс волнует Статую Молчанья на черноморском берегу, где я сплошного одичанья по мере сил не избегу.
2005