Я о себе скажу словечушко, но вчуже, как будто сам уже давно лежу в земле. Так больше правды, тут уж не словчу же, как первое лицо в единственном числе. Уж тут словечко, словно правда, голо и в голом виде пустится в трепак, и память будет выглядеть бесполо, а поминанье по записке – как спряжение безличного глагола. Рифмуя «поп» и «гроб», кто будет поминать – под рифму рюмку, чтобы православно, – а имя в кулаке с бумажкою сжимать? Не буду даже им. Вот, право, славно! А поминаемый – как будто он не он, а память светлая – молитесь, иереи! – мигая, дрыгается, как неон, в раскрашенной портретной галерее. Ах, речь безличная! Смотри, пока она откалывает трепака, с торжественно-ехидной улыбкой панихидной! Так неси свой крест, как лихой бунчук, разливной Модест, расписной пьянчук! На одре пустом ни аза в глаза. Борода хвостом, а из глаз слеза. По шеям потом даст гроза раза. И под белую горячку гопачится враскорячку: И вот так, и вот так ты попал под колпак, под больничный колпак да и гопником в гопак, околпаченный, раскоряченный! Не я, не ты, не он, а просто было, как вдоль судьбы шагающее быдло. Хоть бы брылы развесившее рыло! Нет, просто было, и оно обрыдло. Давно уже ушли до ветру жданки, все данные собрали да и в печь! И Было вонькое хоронят по гражданке, И Былу не дадут подонки в землю лечь. И поют подонки, голосочки тонки, Семки, Тоньки, Фомки, милые потомки: Ходи изба, ходи печь! Былу нету места лечь. (А следовательно, требуется сжечь, и вместе с рукописями!) В гробу везут чудовищное Было, помнившееся над единым и одним. И чья-то речь стучит-бубнит над ним, как будто сей звонарь колотит в било. И пальцем в рот он тычет наконец, как будто совершая подвиг ратный, что я-де в яви был чернец, но самочинный и развратный. А я Господних язв до дьявола приях, и остаюсь я не во сне загробном, а – как в беспамятстве многоутробном – и в Божьих, и не в Божьих бытиях.
1975