Взращен дитя твое и стал уже детина, Учился, научен, учился, стал скотина; К чему, что твой сынок чужой язык постиг, Когда себе плода не собрал он со книг? Болтать и попугай, сорока, дрозд умеют, Но больше ничего они не разумеют. Французским словом он в речь русскую плывет; Солому пальею, обжектом вид зовет, И речи русские ему лишь те прелестны, Которы на Руси вралям одним известны. Коль должно молвити о чем или о ком, «На основании совсем не на таком», — Он бредит безо сна и без стыда, и смело: «Не на такой ноге я вижу это дело». И есть родители, желающи того, По-русски б дети их не знали ничего Французски авторы почтенье заслужили, Честь веку принеся, они в котором жили, Язык их вычищен, но всяк ли Молиер Между французами, и всяк ли в них Вольтер? Во всех землях умы великие родятся, А глупости всегда ж и более плодятся, И мода стран чужих России не закон: Мне мнится, всё равно — присядка и поклон. Об этом инако Екатерина мыслит: Обряд хороший нам она хорошим числит, Стремится нас она наукой озарять, А не в французов нас некстати претворить, И неоспориму дает на то надежду, Сама в российскую облекшися одежду. Безмозглым кажется язык российский туп: Похлебка ли вкусняй, или вкусняе суп? Иль соус, просто сос, нам поливки вкусняе? Или уж наш язык мордовского гнусняе? Ни шапка, ни картуз, ни шляпа, ни чалма Не могут умножать нам данного ума. Темноволосая, равно и белокура, Когда умна — умна, когда глупа — так дура. Не в форме истина на свете состоит; Нас красит вещество, а не по моде вид; По моде ткут тафты, парчи, обои, штофы, Однако люди те ткачи, не философы. А истина нигде еще не знала мод, Им слепо следует безумный лишь народ. Разумный моде мнит безделкой быть покорен, В длине кафтана он со прочими бесспорен, А в рассуждении он следует себе, Оставив дурака предписанной судьбе; Кто русско золото французской медью медит, — Ругает свой язык и по-французски бредит. Языки чужды нам потребны для того, Чтоб мы читали в них, на русском нет чего; Известно, что еще книг русских очень мало, Колико их перо развратно ни вломало. Прекрасен наш язык единой стариной, Но, глупостью писцов, он ныне стал иной. И ежели от их он уз не свободится, Так скоро никуда он больше не годится. Пиитов на Руси умножилось число, И все примаются за это ремесло. Не соловьи поют, кукушки то кукуют, И врут, и враки те друг друга критикуют; И только тот из них поменее наврал, Кто менее еще бумаги замарал. А твой любезный сын бумаги не марает, В библиотеку книг себе не собирает. Похвален он и тем, что бредит на речах, Парнаса и во сне не видев он в очах. На русском прежде был языке сын твой шумен; Французского хватив, он стал совсем безумен.[1]
Между 1771-1774
[1]О французском языке. Впервые — С, стр. 23-25. Палья (фр. paille) — солома. Обжект (фр. objet) — предмет, вещь, вид. Присядка — здесь: реверанс, книксен. Не на такой ноге — дословный перевод французского оборота речи, соответствующего русскому «не на таком основании». Похлебка ли вкусняй и т. д. Слова «суп», «соус» тогда еще не вошли в обиходный язык и ощущались как галлицизмы. Ни шапка, ни картуз. В С опечатка: «карпус». Не соловьи поют, кукушки то кукуют. Почти той же строкой начинается притча «Кукушки» (см. стр. 124). Так как в произведениях Сумарокова, написанных в одно и то же время, имеют место автоцитаты, то можно с большой степенью точности датировать эту сатиру периодом между 1771 и 1774 гг. На русском прежде был и т. д. — прежде о нем говорили по-русски, что он скандалист (шумный, пьяный, скандалящий человек).О честности (стр. 193). Впервые — С, стр. 25-28. Реванж (фр. revanche) — возмездие; здесь: возможность отыграться. Зрак ея — ее образ. Оправив ябеду и т. д. — оправдав заведомо неправое дело, судья восхваляет честность. Что со ста только взял и т. д. Законный процент в XVIII в. был шесть со ста в год. Во авкцион… шлет под молот — пошлет на продажу с аукциона (третий удар молотка аукциониста означал, что предмет или крепостной продан).