Ослик, розоватый на закате, пристально уставился в бурьян. Парус, не последний на регате, мельтешит, гордыней обуян.
Господи, как ярко и наглядно явлено несходство их натур!.. Парус дальше, дальше — ну и ладно. Ослик здесь — не сгинул, не надул.
Он стоит, уставясь не в пространство — созерцая ближний в нем предмет. В этом взоре безразличья нет — есть покой, покой и постоянство.
Римские матроны Апулея, в жажде чувств, глубоких и хмельных, от ослиных прелестей шалея, может быть, шалели не от них.
Может быть, причина слез и счастья — не его напор и естество, а вот эта пристальность ишачья, интерес к ним искренний его…
Ослик, розоватый при заходе солнца, нестерпимого в Крыму, неподвижен, молчалив и вроде посвящен себе же самому.
Но на самом деле, но на самом деле — тот, кто так включен в пейзаж, для других становится бальзамом. Этот ослик — это Озрик наш.
Шутовские ножки так нелепы. Шутовские ушки так милы…
Роды, смерти, встречи, спальни, склепы… Нет, не все философы — ослы. Все ослы — философы скорее, крымски нищ, по-римски ли мастит…
А флажка, летящего на рее, вот уж и не видно… Бог простит.
1956