Извини за молчанье. Теперь ровно год, как ты нам в киловаттах выдал статус курей слеповатых и глухих — в децибелах — тетерь.
Видно, глаз чтит великую сушь, плюс от ходиков слух заложило: умерев, как на взгляд старожила — пассажир, ты теперь вездесущ.
Может статься, тебе, хвастуну, резонеру, сверчку, черноусу, ощущавшему даже страну как безадресность, это по вкусу.
Коли так, гедонист, латинист, в дебрях северных мерзнувший эллин, жизнь свою, как исписанный лист, в пламя бросивший, — будь беспределен,
повсеместен, почти уловим мыслью вслух, как иной небожитель. Не сказать «херувим, серафим», но — трехмерных пространств нарушитель.
Знать теперь, недоступный узде тяготенья, вращению блюдец и голов, ты взаправду везде, гастроном, критикан, себялюбец.
Значит, воздуха каждый глоток, тучка рваная, жиденький ельник, это — ты, однокашник, годок, брат молочный, наперсник, подельник.
Может статься, ты вправду целей в пляске атомов, в свалке молекул, углерода, кристаллов, солей, чем когда от страстей кукарекал.
Может, вправду, как пел твой собрат, сентименты сильней без вместилищ, и постскриптум махровей стократ, чем цветы театральных училищ.
Впрочем, вряд ли. Изнанка вещей как защита от мины капризной солоней атлантических щей, и не слаще от сходства с отчизной.
Но, как знавший чернильную спесь, ты оттуда простишь этот храбрый перевод твоих лядвий на смесь астрономии с абракадаброй.
Сотрапезник, ровесник, двойник, молний с бисером щедрый метатель, лучших строк поводырь, проводник просвещения, лучший читатель!
Нищий барин, исчадье кулис, бич гостиных, паша оттоманки, обнажившихся рощ кипарис, пьяный пеньем великой гречанки,
— окликать тебя бестолку. Ты, выжав сам все, что мог, из потери, безразличен к фальцету тщеты, и когда тебя ищут в партере,
ты бредешь, как тот дождь, стороной, вьешься вверх струйкой пара над кофе, треплешь парк, набегаешь волной на песок где-нибудь в Петергофе.
Не впервой! так разводят круги в эмпиреях, как в недрах колодца. Став ничем, человек — вопреки песне хора — во всем остается.
Ты теперь на все руки мастак — бунта листьев, падения хунты — часть всего, заурядный тик-так; проще — топливо каждой секунды.
Ты теперь, в худшем случае, пыль, свою выше ценящая небыль, чем салфетки, блюдущие стиль твердой мебели; мы эта мебель.
Длинный путь от Уральской гряды с прибауткою «вольному — воля» до разреженной внешней среды, максимально — магнитного поля!
Знать, ничто уже, цепью гремя как причины и следствия звенья, не грозит тебе там, окромя знаменитого нами забвенья.
21 августа 1989