Полянка зимняя бела, В лесу — бурана вой. Ночная вьюга замела Окопчик под Москвой.
На черных сучьях белый снег Причудлив и космат. Ничком лежат пять человек — Советских пять солдат.
Лежат. Им вьюга дует в лоб, Их жжет мороз. И вот — На их заснеженный окоп Фашистский танк ползет.
Ползет — и что-то жабье в нем. Он сквозь завал пролез И прет, губительным огнем Прочесывая лес.
«Даешь!» — сказал сержант. «Даешь!»— Ответила братва. За ними, как железный еж, Щетинилась Москва.
А черный танк все лез и лез, Утаптывая снег. Тогда ему наперерез Поднялся человек.
Он был приземист, белокур, Курнос и синеок. Холодный глаз его прищур Был зорок и жесток.
Он шел к машине головной И помнил, что лежат В котомке за его спиной Пять разрывных гранат.
Он массой тела своего Ей путь загородил. Так на медведя дед его С рогатиной ходил.
И танк, паля из всех стволов, Попятился, как зверь. Боец к нему, как зверолов, По насту полз теперь.
Он прятался от пуль за жердь, За кочку, за хвою, Но отступающую смерть Преследовал свою!
И черный танк, взрывая снег, Пустился наутек, А коренастый человек Под гусеницу лег.
И, все собою заслоня, Величиной в сосну, Не человек, а столб огня Поднялся в вышину!
Сверкнул — и через миг померк Тот огненный кинжал… Как злая жаба, брюхом вверх, Разбитый танк лежал.
1943