Если будешь, странник, в Берлине, у дорогих моему сердцу немцев, где были Гофман, Моцарт и Ходовецкий (и Гете, Гете, конечно), — кланяйся домам и прохожим, и старым, чопорным липкам, и окрестным плоским равнинам. Там, наверно, все по-другому, — не узнал бы, если б поехал, но я знаю, что в Шарлоттенбурге, на какой-то, какой-то штрассе, живет белокурая Тамара с мамой, сестрой и братом. Позвони не очень громко, чтоб она к тебе навстречу вышла и состроила милую гримаску. Расскажи ей, что мы живы, здоровы, часто ее вспоминаем, не умерли, а даже закалились, скоро совсем попадем в святые, что не пили, не ели, не обувались, духовными словесами питались, что бедны мы (но это не новость: какое же у воробьев именье?), занялись замечательной торговлей: все продаем и ничего не покупаем, смотрим на весеннее небо и думаем о друзьях далеких. Устало ли наше сердце, ослабели ли наши руки, пусть судят по новым книгам, которые когда-нибудь выйдут. Говори не очень пространно, чтобы, слушая, она не заскучала. Но если ты поедешь дальше и встретишь другую Тамару — вздрогни, вздрогни, странник, и закрой лицо свое руками, чтобы тебе не умереть на месте, слыша голос незабываемо крылатый, следя за движеньями вещей Жар-Птицы, смотря на темное, летучее солнце.
Май 1922