В какой обители московской, в довольстве сытом иль нужде сейчас живешь ты, мой Павловский, мой крестный из НКВД?
Ты вспомнишь ли мой вздох короткий, мой юный жар и юный пыл, когда меня крестом решетки ты на Лубянке окрестил?
И помнишь ли, как птицы пели, как день апрельский ликовал, когда меня в своей купели ты хладнокровно искупал?
Не вспоминается ли дома, когда смежаешь ты глаза, как комсомольцу молодому влепил бубнового туза?
Не от безделья, не от скуки хочу поведать не спеша, что у меня остались руки и та же детская душа.
И что, пройдя сквозь эти сроки, еще не слабнет голос мой, не меркнет ум, уже жестокий, не уничтоженный тобой.
Как хорошо бы на покое,- твою некстати вспомнив мать,- за чашкой чая нам с тобою о прожитом потолковать.
Я унижаться не умею и глаз от глаз не отведу, зайди по-дружески, скорее. Зайди. А то я сам приду.
1967