Я слышал так: когда в бессильном теле Порвутся стропы и отпустят дух, Он будет плавать около постели И воплотится в зрение и слух.
(А врач бессильно разведет руками. И даже слова не проговорит. И глянет близорукими очками Туда, в окно, где желтый свет горит.)
И нашу плоть увидит наше зренье, И чуткий слух услышит голоса. Но все, что есть в больничном отделенье, Нас будет мучить только полчаса.
Страшней всего свое существованье Увидеть в освещенье неземном. И это будет первое познапье, Где времени не молкнет метроном.
Но вдруг начнет гудеть легко и ровно, Уже не в нас, а где-то по себе, И нашу душу засосет, подобно Аэродинамической трубе.
И там, вдали, у гробового входа, Какой-то вещий свет на нас лия, Забрезжит вдруг всезнанье, и свобода, И вечность, и полет небытия.
Но молодой реаниматор Саня Решит бороться с бездной и судьбой И примется, над мертвецом шаманя, Приманивать обратно дух живой.
Из капельниц он в нас вольет мирское, Введет нам в жилы животворный яд. Зачем из сфер всезнанья и покоя Мы все же возвращаемся назад?
Какой-то ужас есть в познанье света, В существованье без мирских забот. Какой-то страх в познании завета. И этот ужас к жизни призовет.
… Но если не захочет возвратиться Душа, усилье медиков — ничто. Она куда-то улетит, как птица, На дальнее, на новое гнездо.
И молодой реаниматор Саня Устало скажет: «Не произошло!» И глянет в окна, где под небесами Заря горит свободно и светло.