Был тусклый зимний день, наверно. В нейтральной маленькой стране, В безлюдье Цюриха иль Берна, В тревожных думах о войне, Над ворохами русских писем, Над кипой недочтенных книг — Как страстно Ленин к ним приник! Как ледяным альпийским высям Он помыслов не доверял! Как выше Альп, темнее тучи Нагромождался матерьял Для книги, медленно растущей! Сквозь цифры сводок биржевых Пред ним зловеще проступала Не смытая с траншей и палуб Кровь мертвецов и кровь живых. В божбе ощерившихся наций, Во лжи официальных фраз Он слышал шелест ассигнаций В который раз, в который раз. Он слышал рост металлургии И где-то глубоко внизу — Раскаты смутные, другие, Предвозвещавшие грозу. Во мраке жарких кочегарок, В ночлежке жуткой городской Он видел жалостный огарок, Зажженный трепетной рукой, И чье-то юное вниманье Над книгой, спрятанной в ночи, И где-то в пасмурном тумане Рассвета близкого лучи.
Во всей своей красе и силе Пред ним вставали города И села снежные России,— О, только б вырваться туда!
Ему был тесен и несносен Мещанский край, уютный дом. Он жадно ждал грядущих весен, Как ледокол, затертый льдом.
В его окно гора врезалась В литой серебряной резьбе. И вся история, казалось, С ним говорила о себе.
С ним говорило мирозданье, С ним говорил летящий век. И он платил им щедрой данью Бессонных дум, бессонных век.
И Ленин ждал не дня, а часа, Чтобы сквозь годы и века С Россией новой повстречаться, Дать руку ей с броневика.