Я не скрипеть прошу калитку, я долго около стою. Я глажу тонкую калину по загорелому стволу.
И, притаясь в листве веселой, смеюсь тихонько в кулаки. Вот он сидит, мой друг высокий, и починяет башмаки.
Смешной, с иголкою и с дратвой, еще не знает ничего, а я кричу свирепо: «Здравствуй!» — и налетаю на него.
А он смеется или плачет и топчет грядки босиком, и красный сеттер возле пляшет, в меня нацелясь языком.
Забыв в одной руке ботинки, чудак, садовник, педагог, он в подпол лезет и бутылки из темноты мне подает.
Он бегает, очки роняя, и, на меня взглянув тайком, он вытирает пыль с рояля своим рассеянным платком.
Ах, неудачник мой, садовник! Соседей добрых веселя, о, сколько фруктов несъедобных он поднял из тебя, земля!
Я эти фрукты ем покорно. Они солены и крепки, и слышно, как скребут по горлу семян их острых коготки.
И верю я одна на свете, что зацветут его сады, что странно засияют с веток их совершенные плоды.
Он говорит: — Ты представляешь — быть может, через десять лет ты вдруг письмо мне присылаешь, а я пишу тебе в ответ…
Я представляю, и деревья я вижу — глаз не оторву. Размеренные ударенья тяжелых яблок о траву…
Он машет вилкою с селедкой, глазами голодно блестит, и персик, твердый и соленый, на крепких челюстях хрустит…
1973