Ну, застрелюсь. И это очень просто: нажать курок, и выстрел прогремит. И пуля виноградиной-наростом застрянет там. Где позвонок торчит, поддерживая плечи — для хламид. А дальше — что? Поволокут меня в плетущемся над головами гробе и, молотком отрывисто звеня, придавят крышку, чтоб в сырой утробе великого я дожидался дня. И не заметят, что, быть может, гвозди концами в сонную вопьются плоть: ведь скоро, все равно, под череп грозди червей забьются и — начнут полоть то, чем я мыслил, что мне дал господь. Но в светопреставленье, в Страшный Суд — язычник! — я не верю: есть же радий. Почию и услышу разве зуд в лиловой, прогнивающей громаде, чьи соки жесткие жуки сосут? А если вдруг распорет чрево врач, вскрывая кучу (цвета кофе) слизи, — как вымокший заматерелый грач, я (я — не я!), мечтая о сюрпризе, разбухший вывалю кишок калач. И, чуя приступ тошноты от вони, свивающей дыхание в спираль, мой эскулап едва-едва затронет пинцетом, выскобленным, как хрусталь, зубов необлупившихся эмаль. И вновь, — теперь уже, как падаль, — вновь распотрошенного и с липкой течкой бруснично-бурой сукровицы, бровь задравшего разорванной уздечкой, швырнут меня… Обиду стерла кровь. И ты, ты думаешь, по нем вздыхая, что я приставлю дуло (я!) к виску? …О, безвозвратная! О, дорогая! Часы спешат, диктуя жизнь: «ку-ку», а пальцы, корчась, тянутся к курку…
1924