Меж горьких трав в равнинах шелестел Горячий ветр пустынного Аккада, Крепя орало, тёмный пахарь пел, Нагой пастух гнал к водопою стадо.
Волы мычали. Медленно быки Переступали по размытой глине, Клубился пар над отмелью реки, И уходил по травяной пустыне.
Когда же ввечеру волшебница Истар Расплещет в сини дрожь змеящегося смеха, Я молча прохожу, спокоен, мудр и стар, По бурой площади утихшего Эрэха.
Вечерних литургий ещё звучат везде Напевы хмурые; клубятся благовонья, Жрецы поют, к пастушеской звезде Молитвенно воздев ладони,
Ведут к закланью тесной чередой Откормленных тельцов сквозь пенье и кажденье, И обещают вновь воздвигнуть пред зарёй Бесчисленные всесожженья.
Евфрат навстречу мне вздыхает, чуть звеня… Пересекаю мост – вся ночь луной объята, — И восхожу один по строгим ступеням На белые, как сон, террасы зиккурата.
Равнина вся во мгле. Внизу двоит река Созвездий и костров пастушьих трепетанье, А здесь – от лунных струн в груди звенит тоска — Небесной синевы старинное алканье.
1928