Ветер. Дождик. Тьме конца не вижу. А Москву такой люблю я слёзно. Пёсик вон. Поди-ка, пёсик, ближе, Да не бойсь, я только с виду грозный.
Это у меня как бы защита, Чтобы ближний не кусался больно. Я гляжу угрюмо, говорю сердито, Это, знаешь, пёсик мой, невольно.
Ты слыхал, конечно, о поэтах? О весне они поют, о солнце; Все они обуты и одеты, У одних таланты, у других червонцы.
Я хоть не одет, да сыт на диво. Вот сейчас смеялся сам с собою. Скажем: будь я женщиной красивой, Кое-где успел бы больше втрое.
Труд каков мой? Труд мой невесёлый. Непонятному всю жизнь ищу названья. Ну, а ты? Всегдв ты ходишь голым? Дождик каплет, сыростно. Молчанье.
Ты меня, мой пёсик, не обидишь. Говорят, я в убежденьях шаткий. Разве это верно? Это — видишь? У меня любовь сидит в лопатке!
Да, да, женщина такая, значит, Там сидит она, в лопатке… Гложет. Умереть захочешь — горько плачет, Говорит: — Иди, а-а-а, ты не можешь?.
То-то. Так-то. Носик твой холодный. Дай-ка лапку. Хорошо. Похвально. А теперь скажи мне: Михаил Голодный, Ты мне не по вкусу. Ты оригинальный.
Что ж, прощай, собачка. До свиданья! Говорить не хочешь, всё виляешь. Или, может, скажешь на прощанье: Отчего мы любим так? Не знаешь?.
1927