У меня к тебе дела такого рода, что уйдёт на разговоры вечер весь, — затвори свои тесовые ворота и плотней холстиной окна занавесь. Чтобы шли подруги мимо, парни мимо, и гадали бы и пели бы, скорбя: «Что не вышла под окошко, Серафима? Серафима, больно скучно без тебя…» Чтобы самый ни на есть раскучерявый, рвя по вороту рубахи алый шёлк, по селу Ивано-Марьину с оравой мимо окон под гармонику прошел. Он всё тенором, всё тенором, со злобой запевал — рука протянута к ножу: «Ты забудь меня, красавица, попробуй… я тебе такое покажу… Если любишь хоть на половину, подожду тебя у крайнего окна, постелю тебе пиджак на луговину довоенного и тонкого сукна…» А земля дышала, грузная от жиру, и от омута соминого левей соловьи сидели молча по ранжиру, так что справа самый старый соловей. Перед ним вода — зелёная, живая — мимо заводей несётся напролом, он качается на ветке, прикрывая соловьиху годовалую крылом. И трава грозой весеннею измята, дышит грузная и тёплая земля, голубые ходят в омуте сомята, пол-аршинными усами шевеля. А пиявки, раки ползают по илу, много ужаса вода в себе таит… Щука — младшая сестрица крокодилу — неживая возле берега стоит… Соловьиха в тишине большой и душной…
Вдруг ударил золотистый вдалеке, видно, злой и молодой и непослушный, ей запел на соловьином языке: «По лесам, на пустырях и на равнинах не найти тебе прекраснее дружка — принесу тебе яичек муравьиных, нащиплю в постель я пуху из брюшка. Мы постелем наше ложе над водою, где шиповники все в розанах стоят, мы помчимся над грозою, над бедою и народим два десятка соловьят. Не тебе прожить, без радости старея, ты, залётная, ни разу не цвела, вылетай же, молодая, поскорее из-под старого и жесткого крыла».
И молчит она, всё в мире забывая, — я за песней, как за гибелью, слежу… Шаль накинута на плечи пуховая… «Ты куда же, Серафима?» — «Ухожу». Кисти шали, словно пёрышки, расправя, влюблена она, красива, нехитра, — улетела. Я держать её не вправе — просижу я возле дома до утра. Подожду, когда заря сверкнёт по стеклам, золотая сгаснет песня соловья — пусть придёт она домой с красивым, с тёплым — меркнут глаз её татарских лезвия. От неё и от него пахнуло мятой, он прощается у крайнего окна, и намок в росе пиджак его измятый довоенного и тонкого сукна.
5 апреля 1934